Ломоносов А.В.
Актуальность темы политического террора для нашего времени гениально была предсказана знаменитым русским мыслителем Василием Васильевичем Розановым почти за столетие до событий, потрясших мир со вступлением в третье тысячелетие. "Пройдут десятки лет. Все "наше" пройдет, - пророчествовал гениальный мыслитель в 1909 году. - Тогда будут искать корни терроризма подробно, научно, наконец, философски и метафизически. В политике лежит только физический корень терроризма"(1). Метафизический корень террора он выводил из древнейшего начала человеческой истории - начала жертвенного, из понятия самой "жертвы". Именно это чувство "странное и страшное" Розанов считал корневым истоком современного террора, вечно возрождаемого "негодованием "святых людей" на грех человеческий": "Давай его сюда, заколем - и оживем", "если этот не умрет, я не могу жить". В.В. Розанов был убежден, что "эксцессы революционеров напоминают собою самые темные изуверные секты, с человеческими жертвоприношениями и с сладострастием собственного самозакалывания"(2). Трагедию на Ходынском поле, повлекшую массовую гибель людей, Розанов определял как искупительную кровавую жертву для разрушения отъединенности царя от народа после мученической кончины императора Александра II. Весь ужас Ходынской катастрофы писатель представил как мистическое воздаяние подданным за грех цареубийства террористами. А бесчисленные человеческие жертвы и горькие плоды "изнурительных" мечтаний о земном рае Розанов считал главной причиной неизбежного крушения будущего социалистического строя.
Идейные основы европейского революционного террора мыслитель видел в религиозных ересях о потерянном рае и мечтаниях Ж.-Ж. Руссо о возвращении человека к естественному состоянию ветхозаветной невинности. ""Террор" только и можно понять, придвинув к нему "гугенотов"" и "типичный европейский религиозный припадок в конце XVIII века", когда, Руссо, сам того не сознавая, "сотворил из себя и сам" первые четыре главы библейской книги Бытия. Отсюда и случился "великий религиозный параксизм" - "революция с ее террором, с готовностью "всех зарезать, если они не по Руссо живут", миссия Робеспьера, - все это с явным безумием, эпилептичностью"(3).
Горячее слово Ф.М. Достоевского, кумира розановской юности, сыграло огромную роль в сопротивлении мыслителя соблазну нигилизма в нижегородской гимназии. Большое значение романов Достоевского видел Розанов и в противостоянии экстремистской агитации молодых мыслящих людей склоняемых активистами революционных партий к нравственному нигилизму. Став объектами влияния оппозиционных партий, доверчивые юноши, напитанные революционным ядом и действующие под влиянием его как лунатики, белогорячечные или курители анаши, превращались в орудия кровавых политических убийств. А уж с этими людьми уместна только сила и железо.
Розанов восхищался писательским мастерством Достоевского, сумевшего раскрыть всю ничтожность и духовную пустоту наставников молодых революционеров. "...Фокус всех "Бесов" (Дост.) - как Петруша Верховенский, террорист-клеветник-циник - кушает холодную курицу, "которая вам теперь уже не нужна", говорит он идеалисту-Шатову, к которому пришел потребовать от партии застрелиться. Тот мечется. Мучится. Страдает. Говорит, что "все люди станут богами", а этот кушает и кушает.
- Я с утра не ел. Был в хлопотах по партии. И вот только теперь.
Гениально. И, собственно, где ни читаешь историю социал-революционной партии и "истории нашей культурной борьбы" - эта курочка все мелькает и мелькает..."(4).
Но в традициях русского общества и отечественной литературы постоянно жил принцип неосуждения бомбистов. Никто революционеров прямо не решался осудить. Это касалось и великих кумиров молодого В.В. Розанова: Ф.М. Достоевского и А.С. Суворина. Последний вспоминал в своем дневнике разговор с автором "Бесов" о гипотетической возможности доноса на террориста: "Достоевский говорил о том, что мы все ужасно неискренни и лицемерны, что, в сущности, мы сочувствуем всем этим покушениям и только притворяемся ... Просто боязнь прослыть доносчиком ... Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас все ненормально". По свидетельству Розанова, всё образованное общество России "гикало" и "хихикало", когда негодяи-экстремисты "с пистолетами, ножами и бомбами гонялись за престарелым Государем? Все чихали. Я слышал циничную фразу после выстрела Карповича от старой девушки, "женщины 60-х годов".
- Вы знаете, по Петербургу ходит анекдот: когда Боголепов явился на тот свет, то Плеве и Сипягин сказали ему: "Мы вас дожидались. Недоставало 3-го партнера для виста""(5). Писатель с предельной откровенностью вспоминал и о своих чувствах простого обывателя после убийства министра В.К. Плеве: "Да и сам я осуждаю ли убийцу Плеве? Нисколько. Помню, тогда радовался. Значит, и я червяк, и я только могу плакать о себе <...> о всех нас, буквально червяках, убийцах "в тумане""(6).
Отношение к террору, как и ко всему в этом мире было у Розанова неоднозначным. С одной стороны мыслитель, выросший в бедной дворянской семье и с лихвой хвативший сиротской нищеты, был убежден, что "демократия имеет под собою одно право... хотя, правда, оно очень огромно... проистекающее из голода. О, это такое чудовищное право: из него проистекает убийство, грабеж, вопль к небу и ко всем концам земли. Оно может и вправе потрясти даже религиями. "Голодного" нельзя вообще судить; голодного нельзя осудить, когда он у вас отнял кошелек. Вот "преисподний" фундамент революции. Но ни революция, ни демократия, кроме этого, не имеют никаких прав"(7). Сочувствуя праву голодного на насилие, Розанов, в то же время, категорически отрицал какую-либо идеологическую базу, оправдывающую убийство с точки зрения социально-политических отношений.
При этом мыслитель допускал, что "в террор можно и влюбиться и возненавидеть до глубины души, - и притом с оттенком "на неделе семь пятниц", без всякой неискренности. Есть вещи в себе диалектические, высвечивающие (сами) и одним светом и другим, кажущиеся с одной стороны так, и с другой - иначе. Мы, люди, страшно несчастны в своих суждениях перед этими диалектическими вещами, ибо страшно бессильны. "Бог взял концы вещей и связал в узел - неразвязываемый". Распутать невозможно, а разрубить - все умрет. И приходится говорить: "Синее, белое, красное". Ибо все - есть"(8).
Как истинный ученик Достоевского, Розанов исследовал специфику психологии различных социальных групп революционеров. Крайне левыми были для него те, кто вчера ничего не имел и завтра думает обладать всем. Лакейская психология тщеславных революционеров, людей, падких на щедрые похвалы, по убеждению Розанова, одна из основных черт современных ему деятелей революционного процесса. "С кулаками, с мордобитием (левая печать) революционеры велят себя признавать бaрами. Передовыми, писателями и философами. Паче всего - политикоэкономистами. И хочется "послушаться"... А сердце, а ум все говорят: "Это - революционеры""(9).
Механика политического террора разрабатывалась публицистом с первых лет российской революции 1905 года, когда "легальщина" и "нелегальщина" перепутались, из городских отбросов и совершенно фантастических недоучек развилось нечто вроде итальянских наемных убийц "браво", а убийство из искусства просто стало обыденным мелким ремеслом. Розанов выделил парадоксальную закономерность революционного процесса - обязательную связь интеллигентности с элементарной уголовщиной. "Тут видна профессия, опыт, "наторенность" привычной руки и привычных, очень умелых способов укрываться. Видно ремесло и опытный план убийц, bravo. Люди, "делающие свободу" через браунинги, без сомнения не рискуют драгоценною особою сами, а "решили использовать в целях движения" этих занимательных субъектов. Что-то похожее на систему, на план ... удобной всеграбящей машинки. "Хитрая механика" - вспомнишь старую книжку. К инстинкту зверя прибавлена явно некая "интеллигенция"". В террористах писатель видел "не месть уличного пропойцы. Тут интеллигентность... Боже, как стыдно, как больно произнести это слово! Бедное поруганное русское образование ... Прежде ходили с портфелем, теперь с браунингом"(10). Причины отмеченных явлений писатель видел в нарастающей духовной пустоте общества, в тщеславии и самолюбии жизненных неудачников.
Определенную роль в возникновении и распространении террора в России, по убеждению мыслителя, сыграли и женщины. "Кто силен, тот и насилует. Но женщины ни к чему так не влекутся, как к силе. Вот почему именно женщины понесли на плечах своих Писарева, Шелгунова, Чернышевского, "Современник". Наша история за 50 лет - это "История изнасилования России нигилистами". И тут свою огромную роль сыграл именно "слабый пол""(11). Господствующим элементом психологии толпы В.В. Розанов считал ее женственную природу. Из этого мыслитель выводил мазохистское начало в жизни общества. "Толпа похожа на женщину. Она не понимает любви к себе (Страхов, Григорьев, Достоевский). Она хочет хлыста и расправы. "Фу, какая ты баба", - хочется сказать человечеству"(12).
Мыслитель прогнозировал массовый красный террор задолго до его реального осуществления: примерно за десять лет до его появления в жизни. "Шило революции высунулось преждевременно из мешка, и побившая [троих студентов, членов националистической партии. - А.Л.] толпа [революционных студентов. - А.Л.] в медицинской академии имеет заслугу хорошей иллюстрированной программы "будущего представления", которое полезно публике рассмотреть и оценить прежде, чем пойти на самое представление. "Там будут бить по мордасам за чистые убеждения", "будут сворачивать скулу на сторону тому, кто чтит свою родину": это так вразумительно, что в подстрочных примечаниях не нуждается"(13).