Дубровский И.В.
Церковная десятина в проповеди Цезария Арльского: язык эксплуатации деревни
“Однажды под вечер он велел бросить в монастырском саду железные орудия, кои у нас обычно именуются тяпками. Так и сказал ученикам своим: "Столько-то тяпок бросьте в саду да побыстрее возвращайтесь". Той же ночью, по обычаю поднявшись с братией воздать хвалы Господу, он приказал: "Идите и сварите кашу для работников наших, чтоб к самому утру все было готово". Когда настало утро, велел принести кашу, какую распорядился приготовить, и, войдя с братией в сад, нашел там столько возделывающих его работников, сколько тяпок приказывал бросить. Пришедшие были, понятное дело, воры, однако, переменив намерения, по наитию они схватили тяпки, которые нашли, и с того часа, как пришли, пока не явился к ним божий человек, возделали все пространства того сада, кои пребывали в запустении”1. В отличие от современников этой истории, отношения, подобные описанным, историкам редко рисуются настоящим чудом - обыкновенным чудом социального взаимопонимания, образ которого будоражил воображение писателей меровингского времени. Государственный налог им вовсе не кажется похищающей урожай волшебной бурей и обращение свободных переселенцев в настоящих рабов не мнится следствием употребления некоего колдовского напитка. Между тем пути и масштабы подчинения труда земледельцев материальному благополучию раннесредневековых аристократий - не та проблема, в понимании которой существует полная ясность.
Бедность тех, кому следовало бы быть богатыми, сделалась в историографии рубежа античности и средних веков достаточно распространенной объяснительной моделью. Золотой век, Аркадия - таковы расхожие определения, прилагаемые исследователями к истории деревни в раннее средневековье. Счастье, о котором идет речь, — счастье свободы, для значительной части земледельцев, от той меры эксплуатации, какую обеспечивали ее отлаженные системы в позднюю античность и высокое средневековье. Очевидно, хозяйственный быт мало кому чем-либо обязанных, мало от кого зависимых, мало в ком нуждающихся локальных крестьянских сообществ в сравнительно большей степени подчинен логике самообеспечения. С таким положением вещей резонно сопоставляют относительную материальную бедность обществ раннего средневековья, которая в существе своем есть, конечно же, бедность аристократий - отражает скромные возможности этих последних сосредотачивать в своих руках и употреблять по собственному разумению ощутимую долю общественного продукта. Тем временем цивилизация, как известно, стоит денег.
Справедливы данные суждения или нет, нельзя не констатировать определенный кризис традиционной проблематики раннесредневекового крупного поместья, и новые "иконоборческие теории", постулирующие преемственность последнего с позднеримской системой налогообложения2, по-старому не внимательны к собственному существованию земледельцев. В исследованиях по социальной истории раннего средневековья крестьяне все еще смотрятся статистами. Коль скоро подчинение деревни власти и достатку мира аристократий видится сегодня не столь фатальным и в малой степени опосредованно разрушением крестьянских обществ и экономик, его стоило бы изучать в его же собственной структуре и в функциональном контексте деревенских цивилизаций. Интереса исследователей, по-видимому, заслуживают те реальные смыслы, какие находят крестьянские платежи и повинности в хозяйственном быте, формах общежития, мире представлений раннесредневековых земледельческих обществ.
Вероятно, некоторый шанс для подобного исследования сулит пастырская проповедь Цезария Арльского (470-542), где, помимо прочего, довольно обстоятельно говорится о необходимости уплаты прихожанами церковной десятины. Настолько обстоятельно и аргументирование, что исследователи по традиции усматривают в том некоторое несоответствие известиям о укорененности церковной десятины в современной автору средиземноморской Галлии, в частности, припоминают ясное свидетельство на сей счет наставника Цезария, арльского ритора Юлиана Померия. Спрашивается, зачем же епископ столь красноречив? Противоречие налицо, если думать, что церковная десятина, однажды учрежденная, отлитая в бронзе канонического установления, непреложного и самодостаточного, не нуждается в дальнейшем обосновании. Станем предполагать обратное. Развернутая аргументация в устах Цезария Арльского говорит за то, что согласие паствы на десятину - нечто большее, нежели народный обычай. Оно неразрывно связано, согласуется с целой серией представлений и повседневных практик, в которых десятина находит свое место, свое оправдание и потому, собственно, уплачивается. Церковный налог приемлем для прихожан, поскольку переложен на язык их культуры, представлен в знакомом обличий стереотипов мышления и поведения, в которых отношения между людьми кажутся тем понятными и правомерными.
Проповедник предлагает пастве по доброй воле пожертвовать многим. Здесь уместно вспомнить известные примеры того, сколь активное неприятие временами вызывала позднеримская система государственного фиска и связанные с нею злоупотребления - от описания Лактанцием того, как недоимщиков, дабы неповадно было разрыгрывать из себя нищих, рассаживают на корабли и топят в открытом море, до Фредегара, свидетельствующего, что королева Брунхильда посылала собирать налоги ненавистного ей вельможу в заветной надежде не увидеть его больше живым3. Топографически, хронологически и содержательно нашему сюжету наиболее близки мрачные фантасмагории Сальвиана Марсельского, винившего порядок налогообложения в разрушении локальных обществ и империи в целом. Между тем имперские налоги, так часто изображаемые поистине вопросом жизни и смерти, никогда не превышали десятой части доходов, той же десятины. Выходит, за нее можно убить и быть убитым, и даже от рабов и отпущенников их собственные хозяева, судя по всему, не получают большего4. Стоит заметить, что в Византии раньше стартовавшая проповедь церковной десятины так и не привела к созданию универсального канонического института, подобного западноевропейскому5.
Церковная десятина упоминается в 14 проповедях Цезария Арльского6. Развернуто вопрос представлен в 33-й проповеди. Ее датировка по годам долгого епископата Цезария (503-542 гг.), к сожалению, едва ли может быть уточнена. Если текст написан до 536 г., т.е. до времени перехода Арля под власть королей франков, это означало бы для нас большую "чистоту эксперимента" - за притязаниями иерарха католической церкви, очевидно, не стоит авторитет государей, исповедовавших тогда арианство. Впрочем, о непосредственной поддержке церковной десятины со стороны королевской власти доподлинно известно лишь начиная с VIII в. И это только одна сторона дела. В своей проповеди Цезарий следует протографу, составленному в иные времена — возможно, самим Августином7. Единственное рассуждение, совершенно опущенное Арльским епископом, касается мнения, согласно которому уплата подати кесарю оправдывает неуплату десятины Богу - кесарь-де принимает участие (particeps) в Господе8. Правдоподобными здесь кажутся два толкования. Либо для аудитории протографа имперский налог не лишен сакральных коннотаций и составляет в этом конкуренцию новому, уже чисто церковному сбору, либо речь более предметно заходит о материальном обеспечении культа как прямой обязанности властей. К своему удобству или затруднению, Цезарий, похоже, остается с паствой один на один.
Все хлопотливое красноречие Цезария призвано обосновать два ключевых положения - справедливость и целесообразность уплаты прихожанами церковной десятины, их долг и прямую для себя выгоду. Близится страда, самое время подумать об уплате десятины от всех плодов и доходов Господу нашему, ибо он ее истинный получатель и, честное слово, вправе на нее рассчитывать. Что если скажет Бог: ты, человече, мой, я тебя сотворил, моя земля, какую возделываешь, и семена мои, которые сеешь, мои животные, которых утомляешь работой, и рабы, мои дожди и ливни, веения ветров, солнечное тепло, словом, все жизненные элементы мои собственные, а раз так, неужто ты, прилагающий лишь труд рук своих, сам заслуживаешь хотя бы десятины? Подавая пример милосердия, Бог оставляет нам девять десятых. Как отказать в десятине тому, кому мы обязаны всем? Раз сказано: "Господня земля и что наполняет ее, вселенная и все живущие в ней" (Пс. 23:1), люди не иначе как рабы его, а заодно и колоны. Ума не приложу, как же можно не признать собственного поссессора? О, глупость людская, что дурного велит Господь, что не Удостаивается быть услышанным? Бог желает с нами рассчитаться. Ведь он так прямо и говорит: "Не медли приносить мне начатки от гумна твоего и от точила твоего" (Исх. 22:29). Слушай же, нечестивый смертный, и знай, что все твое — богово. Господь не бедствует и не просит себе награды. Воздай ему честь. Воздай ему должное. Не свое отдай - верни чужое.
В сознании людей платеж естественно ассоциируется с состоянием личной и хозяйственной зависимости - это верно, как для античной эпохи, так и для грядущих столетий средневековья. Ход мысли понятен. Спрашивается, сколь весомы в глазах прихожан ссылки Цезария на владельческие права Господа-помещика? Ибо дальнейшее изложение строится вокруг вопроса, какой прок платить десятину и что будет, если этого не делать? Не следует ли видеть в том свидетельство упрямого недоверия земледельцев, которые ясно сознают свою свободу, хозяйственную независимость и готовы разве что на паритетный обмен?
Образ поместного быта в представлении десятины покажется менее уязвимым, если усматривать в раннесредневековой сеньории нечто большее, чем набор правоотношений. В этой связи стоит вспомнить новаторскую работу П. Гири о завещании крупного землевладельца и патриция Прованса Аббона, составленном, правда, двумя столетиями позже, 5 мая 739 г. В своих владениях Аббон располагает, кажется, всеми возможными правами. Он собственник земли, сидящих на ней рабов, патрон еще более многочисленных и полезных в хозяйстве вольноотпущенников. Принуждения, проистекающие из природы земельных держании и личного статуса держателей в соответствии с буквой закона, неоспоримы, но, как выясняется, для получения причитающейся Аббону ренты сами по себе еще недостаточны. Аббоновы вольноотпущенники лояльны и исполнительны постольку, поскольку вместе с расположением патрона рискуют лишиться дарованной им свободы - по закону о "неблагодарных и непокорных" вольноотпущенниках. Высокая оценка свободы и стремление к ней создают более действенную базу сеньориальной эксплуатации, чем несвобода как таковая. Аббон эксплуатирует мечту - чаяния людей не в меньшей мере, чем их экономический и юридический статус. За внешней непреложностью последнего встает всегда актуальная личная связь между хозяином и его работником. И строится она на основе обоюдной заинтересованности сторон9.