Пейну приписывают веру в бессмертие. В доказательство того, что Пейн верил в бессмертие, приводятся следующие слова из «Века разума»: «Я ... надеюсь на счастье за пределами земной жизни»[38]. В действительности же Пейн имел в виду «бессмертие» своего имени, что после его земной жизни его идеи будут жить, и в этом смысле понятно его скромное выражение «надеюсь» на счастье бессмертия, а отнюдь не признание им загробной жизни.
Как Пейн понимает бессмертие? Так же как и церковники? Ничего подобного. Он сам видит принципиальную разницу между своей и религиозной точками зрения. Пейн пишет: «Чтобы поверить в бессмертие, я должен иметь более возвышенную идею, чем та, что содержится в этой мрачной доктрине воскресения»[39].
Согласно Пейну, «сознание существования — единственная вразумительная идея, какую мы имеем о будущей жизни, и непрерывность этого сознания есть бессмертие. Сознание существования или знание, что мы существуем, не необходимо приурочено к одной и той же форме или к одной и той же материи даже в этой жизни»[40]. Далее Пейн уточняет: «Мысль, когда она произведена, как я сейчас произвожу мысль, которую излагаю пером, способна стать бессмертной, и является единственным произведением человека, которое имеет эту способность»[41]. И, наконец, Пейн раскрывает природу мысли так: «Напечатай и перепечатай ее тысячу раз и на каком угодно материале, вырежь ее на дереве или высеки на камне, — мысль в любом случае остается Есегда одной и той же. Мысль способна существовать, не повреждаясь, на нее не действует перемена вещества. Она существенно отлична по природе от всего того, что мы знаем и можем воспринять»[42].
Если вспомнить упомянутые нами рассуждения Пейна о том, что мысль производится тончайшим действием тончайшей материи, то только что приведенные высказывания Пейна о бессмертии порожденной человеком мысли можно истолковать лишь как неясную
догадку об относительной самостоятельности идей. Он, конечно, не понимает подлинной роли и происхождения общественных идей, наивно, упрощенно представляет их существование.
Но из всех этих рассуждений никак не следует вывод – что Пейн был мистиком, что он видел в боге не только первопричину, но и «всеобщую мысль», которая «сказала слово» и тем самым вызвала к существованию вселенную. В объяснении общественных явлений Пейн стоял на идеалистических позициях. Он считал разум и распространение знаний главной силой общественного развития. Это заблуждение Пейна не дает оснований замалчивать его в основном материалистическое объяснение природы, не видеть противоречия и непоследовательности в его отступлении к деизму. Для США деизм в то время играл прогрессивную роль. Деистические произведения Пейна, помимо его воли и желания, часто приводили читателя к атеистическим выводам.
Если в вопросах философии Пейн, непоследовательно придерживаясь материализма, допускает деизм, то в критике религии и церкви он опережает американских просветителей и английских вольнодумцев XVIII в., приближаясь к французским материалистам — атеистам. Пейн считает, что для уничтожения религиозных предрассудков и засилья духовенства первостепенное значение имеет конкретное и доступное самому неподготовленному читателю разоблачение истинного антинародного лица церкви. Боевой критике религии и церкви он посвящает почти все свои сочинения, начиная с «Века разума».
В самом начале «Века разума» Пейн отрывает верующего от небес и показывает ему действительность: «Религиозные обязанности состоят в справедливости поступков, милосердии и стремлении сделать наших собратьев счастливыми»[43]. И, чтобы не оставалось никаких сомнений в его отрицательном отношении к религии, он категорически заявляет: «Я не верю в религии, исповедуемые церковью еврейской, римской, греческой, турецкой, протестантской или какой-либо другой известной мне церковью. Мой собственный ум — моя церковь»[44].
Главный вывод, который можно сделать из заключений Пейна о «природе и идее» религии, состоит в том, что религия «должна быть свободна от всякой таинственности»[45]. Из рассуждении Пейна можно сделать атеистический вывод. Но Пейн сам не делает этого вывода и, более того, предостерегает от атеизма.
Заслугой Пейна я ч считаю то, что он не признавал учения о врожденности религиозных представлений, ратовал за распространение знаний, разоблачал господствующие религии как лживые учения, которые используются не только для обмана, но и для порабощения масс.
Всю силу своей критики Пейн сосредоточил на Библии, игравшей огромную роль в жизни в основном протестантской Америки[46]. Он начинает критику Библии с того, что отрицает идею «откровения». Пейн приводит логические доказательства против «откровения». Он пишет: «Каждая из... церквей показывает книги, называемые откровением, или словом божьим... Каждая из этих церквей обвиняет другие в безверии: что же касается меня, то я не верю им всем»[47].
Что такое «откровение» и каков его смысл? Пейн объясняет: «Откровение — сообщение о чем-то, чего лицо, которому сделано откровение, прежде не знало. Ибо, если я сделал какую-либо вещь или видел, как она была сделана, мне не нужно откровения, говорящего мне о том, что я ее сделал или видел, как и не нужно его и для того, чтобы я мог о ней рассказать или написать. Откровение поэтому не может быть приложено к чему-либо, произошедшему на земле, участником или очевидцем чего был сам человек. Значит, все исторические и повествовательные части Библии, которые занимают почти всю ее, не подходят под значение слова „откровение", почему и не являются словом божьим»[48].
Критика Ветхого завета строится Пейном главным образом на основе «Богословско-политического трактата» Спинозы. В «Веке разума» Пейн указывает, что использовал для своей критики мнения Авраама ибн Эзры и Спинозы[49]. В сжатой и яркой форме Пейн доказывает, что Моисей не был автором Пятикнижия. Вот как пишет об этом же факте Пейн: «Автор говорит нам также, что ни один человек не знает, где могила Моисея до сего дня, то есть до того времени, когда жил автор. Но как тогда он узнал, что Моисей похоронен в земле Моавитской? Ведь писатель этот жил долгое время спустя. А из его выражения до сего дня, указывающего на большой промежуток времени, прошедший после смерти Моисея, явствует, что он определенно не был на его похоронах. С другой стороны, невозможно, чтобы сам Моисей мог сказать, что ни один человек не знает, где находится могила. Делать Моисея автором книги — значит уподобить его ребенку, который, играя, спрятался и кричит: „Никто меня не найдет, никто не найдет Моисея!"»[50].
У Пейна я встретил предположение: автором Второзакония был иудейский священник, живший «по меньшей мере лет на триста пятьдесят позже Моисея»[51]. Далее он привел доказательства в пользу этой цифры.
Он далее терпеливо разъясняет путаницу в Библии, приводя и сравнивая отдельные тексты, а также фактические данные из истории Израиля.
Вывод Пейна таков: «Отнимите от книги Бытия веру в то, что Моисей является ее автором, на чем только и зиждется странное мнение, что все это — слово божие, и от книги Бытия не останется ничего. Она превратится в анонимную книгу рассказов, басен, преданий, бессмыслицы и явной лжи. История о Еве и змие, о Ное и его ковчеге низводится тогда до уровня арабских сказов, лишенных к тому же занимательности, а россказни о людях, живших по восемьсот-девятьсот лет, становятся такой же сказкой, как и языческий миф о бессмертии гигантов»[52].
Так называемые книги пророков Пейн характеризует как сборники бессвязных анекдотов о лицах и событиях древних времен, в которых действительно исторические события изложены, путано и противоречиво.
Пейн показывает, что слово «пророк» употребляется в Библии для обозначения поэта и музыкантаСлово «пророк» следует отличать от слова «провидец», которое употреблялось в применении к лицу, способному предсказать будущее, причем это «будущее» ограничивалось их собственным временем. «Такие пророчества соответствуют тому, что мы называем гаданием..., — пишет Пейн. — Ложь христианской, а не еврейской церкви, невежество и предрассудки новейших, а не древних времен — вот что возвысило этих поэтов, музыкантов, заклинателей, толкователей снов, бродячих актеров в ранг пророков. Но, кроме этих общих черт всех пророков, они имели также свои особенности. Они разделялись на партии и пророчествовали за или против, согласно тому, к какой партии они принадлежали, как сегодняшние поэты и политические писатели пишут в защиту партии, к которой они примкнули, и против другой»[53].
Далее Пейн обстоятельно и оригинально показывает противоречивость и недостоверность евангельских сказаний об Иисусе Христе.
Пейн высмеивает легенду о непорочном зачатии Христа «от всевышнего». Он замечает, что легенда имеет в своей основе языческие сказания, подобные историям о любовных похождениях Юпитера. В евангелиях эта легенда изложена противоречиво: у Марка и Иоанна она упоминается бегло, Матфей говорит, что ангел явился Иосифу, а Лука — что Марии. Но и Иосиф и Мария, замечает Пейн, — наихудшие свидетели. «Если бы сейчас какая-нибудь беременная девушка сказала и даже поклялась, что она зачала от духа и что ангел сказал ей это, поверили бы? Конечно, нет. Почему же тогда должны мы верить тому же относительно другой девушки, которую мы никогда не видели, причем это рассказано нам неизвестно кем, когда и где?»[54].