Первооткрыватели российской истории (стр. 2 из 5)

При описании эпохи централизованного государства писатель остро осознает противоречие между отношением летописца к событиям, к монарху и своей позицией. То, что летописцу кажется злом, Карамзину, верному монархической концепции, кажется, с учетом исторической перспективы, благом. В рассказе об Иване III — этом, по его словам, «колоссе России», монархе, сумевшем разгадать тайну самодержавия,— писатель оправдывает его действия со своей позиции, хотя и считает необходимым оценить его как человека, который «не имел мудрых свойств ни Мономаха, ни Донского, но стоял как государь на высшей степени величия».

Так формировались на летописной основе черты карамзинского историзма. Историками древнерусской литературы уже отмечен особый, порожденный своеобразием русской действительности, историзм летописей. Карамзин хорошо знал Гердера, был знаком с теми новыми идеями в историографии, которые получали то или иное воплощение в трудах многих французских и английских писателей. Все это, несомненно, подготавливало Карамзина к восприятию историзма летописей.

Карамзин с «Истории» открыл громадный художественный мир древних летописей. Писатель «прорубил окно» в прошлое, он действительно, как Колумб, нашел древнюю Россию, связав прошлое с настоящим. Прошлое, отдаленное от современности многими веками, предстало не как раскрашенная вымыслом старина, но как действительный мир, многие тайны которого были раскрыты как «истины», помогавшие не только пониманию истории отечества, но и служившие современности. Воссоздав вслед за летописью коренные черты русского национального самосознания, представив его как результат исторического опыта многих поколений, как определенную структуру психической жизни нации, обусловленную совокупностью обстоятельств исторического бытия народа, которая обогатилась новыми чертами за последнее столетие, он тем самым помогал понять современные черты русского национального характера.

Историк должен ликовать и горевать со своим народом. Он не должен, руководимый пристрастием, искажать факты, преувеличивать счастие или умалять в своем изложении бедствия; он должен быть прежде всего правдив; но может, даже должен все неприятное, все позорное в истории своего народа передавать с грустью, а о том, Что приносит честь, о победах, о цветущем состоянии, говорить с радостью и энтузиазмом. Только таким образом может он сделаться национальным бытописателем, чем прежде всего должен быть историк». Именно таким бытописателем и был Карамзин, автор «Истории государства Российского».

С.М. Соловьев

(1820-1879)

Родился Сергей Михайлович Соловьев 5 (по н. ст. 17) мая 1820 года в Москве в семье священника и законоучителя (то есть преподавателя закона божия) Московского коммерческого училища. В училищных стенах, в служебной квартире жила семья его отца.

Гимназические годы «прошли для меня чрезвычайно приятно; начиная с четвертого класса, я был уже первым учеником постоянно, любимцем учителей, красою гимназии; легко и весело было мне с узлом книг под мышкою отправляться в гимназию, зная, что там встретит меня ласковый, почетный прием от всех; приятно было чувствовать, что имеешь значение; приятно было, войдя в класс, направлять шаги к первому месту (ученики сидели по успехам и несколько раз в году происходили пересадки), остававшемуся постоянно за мною».[1]

Пять лет (1833—1838) в гимназии, с третьего по седьмой класс, быстро прошли. Способный, с явно выраженным интересом к истории гимназист был на хорошем счету. Учителя его отмечали, замечен он был и попечителем, нередко посещавшим гимназию и университет. Много позднее Строганов говорил о Соловьеве: «Ведь я его помню еще гимназистом. Однажды я приехал в Первую гимназию и мне попался навстречу мальчик такой белый, розовый с большими голубыми глазами, настоящий розанчик, а затем мне его представили как первого ученика. С того времени я не терял его из вида».[2] Выпускной экзамен в гимназии, который приравнивался к вступительному в университет, Соловьев выдержал отлично. По окончании курса Соловьеву, как первому по успехам, доверили написать для гимназического акта сочинение на установленную тему. В торжественном собрании гимназии он выступил с «Рассуждением о необходимости изучения древних языков, преимущественно греческого, для основательного знания языка отечественного», опубликованном тогда же. В русской печати впервые появилось имя Соловьева. Автору было восемнадцать лет. Человеку, столь успешно окончившему гимназию, замеченному попечителем, явно предстояло стать студентом.

Высшее историческое образование Соловьев получил в 1838—1842 годах на первом, историко-филологическом, отделении философского факультета Московского университета. Университет вместе со связанными с ним научными обществами, с его 33 кафедрами, профессурой и студенческой молодежью являлся средоточием оживленной общественно-идейной жизни тридцатых — сороковых годов прошлого века. Публичные курсы лекций университетских профессоров собирали большие аудитории слушателей. Состоявшая при университете газета «Московские ведомости» редактировалась, как правило, университетскими преподавателями. Профессора активно печатали в ней статьи, путевые заметки, открытые письма. Передовые профессора и студенты принимали живейшее участие в идейных, общественных и научно-философских спорах, кипевших в московских литературных салонах. Славянофилы и западники противостояли друг другу в таких спорах, в то же время иногда вместе выступая против реакционной «официальной народности».

Занимался Соловьев в университете прилежно. Посещал положенные лекции. Аккуратно вел записи. По обыкновению много читал. Бывал и в студенческой среде вне занятий. В доме родителей своего товарища А. А. Григорьева (будущего известного поэта и критика) Соловьев встречался со студентами, начинающими поэтами А. А. Фетом и Я- П. Полонским, Н. М. Орловым (сыном декабриста М. Ф. Орлова). Бывал там и К. Д. Кавелин, только что кончивший курс в Московском университете. Главой кружка был Аполлон Григорьев. Здесь, обсуждали дела литературно-поэтические, читали и толковали Гегеля, философствовали. По словам Фета, в кружке сходились «наилучшие представители тогдашнего студенчества». Сюда «приходил постоянно записывавший лекции и находивший еще время давать уроки будущий историограф С. М. Соловьев. Он по тогдашнему времени был чрезвычайно начитан...».[3]

В первый год преподавания в университете темы лекций Соловьева охватили период до смерти Ивана Грозного. Источники, лежавшие в основе курса, наблюдения над ними и свои мысли лектор положил в основу нового исследования. На летних вакациях 1846 года закончил рукопись докторской диссертации. В следующем году вышла вторая преобъемистая книга молодого ученого «История отношений между русскими князьями Рюрикова дома». Она вызвала до десятка рецензий. Были отдельные критические отклики, преобладали положительные. О живой и длительной полемике вокруг этой книги писал Н. Г. Чернышевский еще в конце 1850-х годов, то есть спустя тринадцать лет после ее появления.

В истории русской высшей школы Соловьев остался убежденным сторонником и защитником университетской автономии, провозглашенной уставом 1863 года. В начальной подготовке проекта этого устава и сам участвовал. Приходилось не раз Соловьеву выступать против давления со стороны реакционного министра народного просвещения Д. А. Толстого. В 1866 году Соловьев присоединился к протесту молодых профессоров против нарушения министром устава и предложил всем выйти в отставку. Отставки для профессуры, обычно вынужденные, были характерным проявлением либеральной оппозиции. Принять решение об отставке для Соловьева было делом куда как не простым. Нельзя не вспомнить слова Б. Н. Чичерина: «Соловьев был человеком с весьма небольшими средствами, обремененным семейством Он и материально, и нравственно был связан с университетом, которому отдал всю жизнь. К. тому же он и к делу был вовсе непричастен; из Петербурга он вернулся, когда в Совете все было кончено. При всем том он не считал для себя возможным оставаться в университете при таком вопиющем нарушении всякого закона и всякой справедливости. Этот благородный человек ни единой минуты не поколебался пожертвовать всем для долга чести и совести».[4] Коллективная отставка профессоров не состоялась из-за вмешательства наследника престола.

Историк Бестужев-Рюмин, слушатель первых курсов молодого Соловьева, писал: «„Спросим человека, с кем он знаком, и мы узнаем человека; спросим народ об его истории, и мы узнаем народ". Этими словами Соловьев начал свой курс 1848 года, когда я имел счастье его слушать: в истории народа мы его узнаем, но только в полной истории, в такой, где на первый план выступают существенные черты, где псе случайное, несущественное отходит на второй план, отдается в жертву собирателям анекдотов, любителям «курьезов и раритетов». Кто так высоко держал свое знамя, тот верил в будущее человечества, в будущее своего народа и старался воспитывать подрастающие поколения в этой высокой вере».[5]

Спустя полтора десятка лет после Бестужева-Рюмина слушал Соловьева другой его ученик — Ключевский. К 1863 году он и его товарищи были студентами, уже повидавшими и послушавшими разных профессоров. «Начали мы слушать Соловьева. Обыкновенно мы уже смирно сидели по местам, когда торжественной, немного раскачивающейся походкой, с откинутым назад корпусом вступала в словесную внизу [название аудитории.—С. Д.] высокая и полная фигура в золотых очках, с необильными белокурыми волосами и крупными пухлыми чертами лица, без бороды и усов, которые выросли после. С закрытыми глазами, немного раскачиваясь на кафедре взад и вперед, не спеша, низким регистром своего немного жирного баритона начинал он говорить свою лекцию и в продолжение 40 минут редко поднимал тон. Он именно говорил, а не читал, и говорил отрывисто, точно резал свою мысль тонкими удобоприемлемыми ломтиками, и его было легко записывать <...> Чтение Соловьева не трогало и не пленяло, не било ни на чувства, ни на воображение, но оно заставляло размышлять. С кафедры слышался не профессор, читающий в аудитории, а ученый, размышляющий вслух в своем кабинете <...>. Суть, основная идея курса как бы кристаллизировалась в излюбленных, часто повторяемых лектором словах — «естественно и необходимо». «Соловьев давал слушателю удивительно цельный, стройной нитью проведенный сквозь цепь обобщенных фактов, взгляд на ход русской истории <...>. Настойчиво говорил и повторял он, где нужно, о связи явлений, о последовательности исторического развития, об общих его законах, о том, что называл он необычным словом — историчностыо».[6] Ныне это соловьевское Слово — историчность,— сто лет назад дивившее новизной, необычностью, вытеснено историзмом.