: наследие России царской в России коммунистической
По мере того как советский или коммунистический период нашей истории отодвигался в прошлое, меняется, делается более сложным его восприятие. На рубеже 80—90-х годов в российской историографии и особенно в исторической публицистике имела место попытка сохранить прежнюю оценочную четкость, сменив только плюсы на минусы, позитив на негатив. По сути это было такое же отрицание специфики предшествующей истории, какое характерно для коммунистической идеологии. К счастью, на этот раз жизнь быстро показала, что одной сменой оценок удовлетвориться нельзя и требуется большая работа специалистов для формирования системы адекватных представлений о данном периоде истории XX века. По моему убеждению, существенную роль в этой работе должны сыграть исследование крестьянских сюжетов российской истории и повышение роли крестьяноведения в отечественной исторической науке1. Это способствовало бы преодолению пресловутого разрыва времен, поскольку крестьянство и крестьянственность, на мой взгляд,— то главное, что унаследовала Россия советская от России царской и демократической (послефевральской). Роль крестьянства как связующего звена отечественной истории намного глубже и существенней, чем те отличия указанных периодов, на которых мы привычно акцентируем внимание.
Такой подход дает возможность преодолеть канонизированный в советской историографии взгляд на первые полтора десятилетия советской власти как на прорыв в авангард мирового прогресса и реализацию высшего типа общественного устройства. Но этот подход делает бессмысленной также и альтернативную точку зрения на российскую революцию как некую аномалию, сбой с нормального пути развития и сплошную цепочку фатальных для либерально-демократической модели общественного устройства ошибок и упущенных возможностей.
В этой связи считаю необходимым сказать несколько слов о проблеме исторических альтернатив, которой теперь уделяется большое внимание в работе семинара «Современные концепции аграрного развития»2. В коммунистический период частичка «бы» была под запретом для историков, так как по большому счету она ставила под сомнение те оценки, которые после выхода сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)» сомнению не подлежали. В посткоммунистические времена широкое обращение к такому исследовательскому приему объясняется отчасти многолетним табу и косвенным образом работает на стереотип отклонения от нормы. Мне более близок взгляд на историю как на заведомую норму, как на резюмирующий вектор, равнодействующую огромного количества тенденций, факторов и событий.
Анализ явлений отечественной истории с этих позиций открывает перспективу того, что в результате длительной совместной работы историков-фактографов, историков-концептуалистов, социологов в конце концов будет нащупана та равнодействующая, которая станет основой общепринятого взгляда на советский период. Идея безальтернативности в официальной советской историографии базировалась на том, что этот общий взгляд уже дан заранее, и историческая фактура, противоречащая этой заданности, либо не рассматривалась, либо, в лучшем случае, подавалась как второстепенная, несущественная. Упражнения же современных «альтернативщиков» могут оказаться бесперспективными для поиска этого общего взгляда, поскольку над ними довлеет невероятной сложности вопрос: мог ли российский вариант модернизации по своим экономическим, социальным, политическим, культурным и т. д. характеристикам быть более похожим на немецкий, французский, английский, итальянский, а то и некий среднеарифметический европейский?
Не случайно, что именно в рамках современных исследований истории крестьянства возникло представление об уникальности вариантов перехода от крестьянских обществ к городским не только в масштабах регионов и культур, но и для каждого отдельно взятого общества3. Так не стоит ли оставить на время интересный, но явно затянувшийся спор о том, кто мы для Европы — просто органическая часть или же учителя жизни,— и сосредоточиться на своей уникальности? Предлагаемый ниже текст имеет целью рассмотреть одно из возможных направлений хода научной мысли.
В споре между западниками и патриотами-почвенниками (который сейчас возобновился с новой силой) был эпизод, когда одна из спорящих сторон в лице В. Засулич обратилась за разъяснениями к такому авторитету, как К. Маркс. Маркс ответил, что господствующая форма собственности, а следовательно, и весь общественный уклад России настолько далеки от таковых в Западной Европе, а тем более в Англии, что путь дальнейшего развития российского общества имеет под собой другую основу. Исследование русской крестьянской общины, которое он предпринял (в том числе и на оригинальных русских источниках), убедило его в том, «что община — это основа социального возрождения России. Но для того чтобы она смогла выполнить эту свою роль, прежде всего необходимо оградить ее от губительных наскоков со всех сторон, а затем обеспечить нормальные условия для ее естественного развития»4. А за три месяца до смерти он писал дочери (Л. Лафарг), что широкое хождение его теорий в России поражает и восхищает его, дает чувство удовлетворения, поскольку наносит ущерб царскому режиму, являющемуся настоящим оплотом старого общества5.
Казалось бы, налицо парадокс. С одной стороны, автор «Капитала» убежден, что идеи его разработаны не для России и неверно поняты российскими революционерами. С другой стороны, он рад, что эти идеи завоевывают там популярность, полагая, что это может стать одним из факторов преобразования великой аграрной державы, глубинную основу развития которой он, напомним, видел в крестьянской общине.
«Это великий парадокс современной истории,— писал 70 лет спустя один американский политолог,— что марксизм, который был неизменно враждебен к живущим и работающим на земле, во всех случаях пришел к власти на спинах возмущенных крестьян»6. В другом американском исследовании данный факт назван «великой иронией современной истории»7. Для объяснения этой загадки в западной научной литературе неоднократно подчеркивалось, насколько различно было прочтение теоретического наследия Маркса европейцами (включая российских меньшевиков) и большевиков во главе с В. Лениным. Ленин и сам этого не скрывал — достаточно обратиться к его статье «Марксизм и ревизионизм»8.
Перспективу в решении загадки дают исследования того, как реальности большой крестьянской революции9 изменяли идеологию большевиков, приспосабливали ее к России10. Так, Ленин, увидев, что деревня в событиях 1905—1907 годов выступает единым фронтом, существенно корректирует основную идею своего труда «Развитие капитализма в России» о классовом расколе деревни в будущей пролетарской революции. Он настойчиво убеждает товарищей по партии в необходимости на первых порах ориентироваться на все крестьянство. Вернувшись весной-летом 1918 года к идее классового размежевания деревни11 и на практике убедившись, что деревенская реальность значительно сложнее, Ленин неожиданно для многих обосновывает необходимость нэпа. В начале 20-х годов он мучительно размышляет, как же в теории и на практике возможно соединить марксистскую науку и крестьянскую действительность России. .
Но почему марксизм — даже и в такой видоизмененной форме, какой является марксизм-ленинизм — настолько мощно «сработал» как идеологическое обеспечение процесса модернизации великой аграрной страны? Отвечая на этот вопрос, необходимо наряду с эволюцией теории большевиков-коммунистов по аграрно-крестьянскому вопросу иметь в виду то обстоятельство, что на ментальном уровне из всех политических партий России большевики были наиболее близки к крестьянам. И когда устремления огромного большинства крестьянства вступали в резонанс с действиями большевиков, жестко ориентированных на власть, в отечественной истории первой трети XX века происходили события, которые довольно точно характеризует еще недавно популярное слово «судьбоносные».
Тезис о ментальной близости большевиков с крестьянами прозвучит для кого-то совершенно невероятно. Поэтому приведем некоторые доводы в его пользу. Американский социолог Г. Динерстайн, изучая роль крестьянства в становлении коммунистического режима в России, рассматривал вопрос о специфике большевистской партии. Он, в частности, констатировал, что большевики, по свидетельствам современников, думали, чувствовали и поступали иначе, чем представители всех других партий12. Более того, они были в непримиримой оппозиции по отношению ко всей остальной политической палитре города — от буржуазных либералов и социал-демократов до реакционеров и черносотенцев. Не аналогичное ли отношение к хитросплетениям городской политики и риторики характерно для российского крестьянства13?
Возьмем, к примеру, упомянутое выше различное прочтение теоретического наследия Маркса большевиками и меньшевиками. Последние, как и европейские социал-демократы, главным здесь считали идеи цивилизованного рынка, регулируемого либерально-демократическим государством, и возможность классового сотрудничества на этой основе всех слоев общества. Большевики же акцентировали внимание на тех сочинениях Маркса, которые позволяют сделать вывод, что коммунизм — это отсутствие рыночных, товарно-денежных отношений, отсутствие бедности и богатства, воплощение идеала социальной справедливости. Чтобы убедиться, насколько это соответствует воззрениям и моральным установкам крестьянства, достаточно вспомнить лишь, что российские крестьяне говаривали: «Деньги — прах, ну их в тартарарах», «пусти душу в ад — будешь богат», «лучше жить бедняком, чем разбогатеть со грехом», и т. п.
В подтверждение обоснованности подобной постановки вопроса обратимся к авторитету такого выдающегося мыслителя, как Н. Бердяев. Он писал: «Большевизм гораздо более традиционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса. Произошла русификация и ориентализация марксизма»14. И далее: «...Либеральные идеи, идеи права, как и идеи социального реформизма, оказались в России утопическими. Большевизм же оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году, и наиболее верным некоторым исконным русским традициям и русским исканиям универсальной социальной правды, понятой максималистически, и русским методам управления и властвования насилием. (В статье, написанной в 1907 году и вошедшей в мою книгу «Духовный кризис интеллигенции», СПб., 1910, я определенно предсказал, что если в России будет настоящая большая революция, то в ней неизбежно победят большевики.) Это было определено всем ходом русской истории, но также и слабостью у нас творческих духовных сил. Коммунизм оказался неотвратимой судьбой России, внутренним моментом в судьбе русского народа»15.