Таким образом, в первом большом столкновении советской власти и крестьян в начале 20-х годов крестьяне, максимально отмобилизовав свое главное оружие — общину, заставили власть проводить нужную им политику, ввергнув партию в «разброд и шатания». Но тем самым они обрекли и общину на процесс быстрого разложения. Эволюция вечных антагонистов в крестьянском обществе — общины и власти — в 20-е годы шла по расходящимся, но диалектически взаимосвязанным линиям. Власть стремилась к консолидации, община быстро наверстывала почти пятилетнюю задержку на пути дезинтеграции. Конечно, можно назвать много факторов разложения общинного жизненного уклада (демографическая ситуация в деревне, омоложение деревни вследствие войн, распространение агрономических знаний, складывание внутреннего рынка с твердой валютой и т. д.), но все же главными были специфическая сопряженность крестьянской коммуны и коммунистической власти, а также временные трудности партии, воплощавшей эту власть, связанные с созданием тоталитарной политической системы.
Появление нового культа личности (без которого такой политической системы не бывает), видимо, было неизбежно, поскольку это было нужно как партийцам на местах, там и самим крестьянам. Первые устали от политической чехарды наверху и очень нуждались в ясных и четких политических установках. Последним образ батюшки-царя — доброго заступника от местных лиходеев и лихоимцев — был привычен и мил («вот приедет барин — барин нас рассудит»). Надо отметить, что в лице И. Сталина и те, и другие получили то, что хотели—история с «Головокружением от успехов» лучшее тому подтверждение. Сталин и его приверженцы разгромили последнюю оппозицию в споре о характере хлебозаготовительных трудностей последних нэповских лет. Рискнем сделать одно предположение: в этом споре должен был победить тот, кто обвинял «кулаков» в кризисе хлебозаготовок, поскольку эта версия была ближе и понятней большинству партии. Причем и в деревне такая трактовка событий имела достаточно прочную социальную базу.
Так или иначе, в конце 20-х годов власть сумела консолидироваться, и теперь уже вопрос о политике в деревне из тактической проблемы внутрипартийной борьбы превращался в вопрос жизни и смерти для этой власти. Мог ли он быть решен иначе, чем это произошло в действительности? Это предмет бесконечного (ввиду сложности) спора, в котором с обеих сторон выдвигается сильная аргументация. Случилось то, что случилось: власть обнаружила решимость окончательно «разобраться» с крестьянством, разрушив общину. И на этот раз ей это удалось, потому что, во-первых, в самой общине сложились более прочные предпосылки к этому (эрозия общинных порядков, социальное и идейное расслоение общинников); во-вторых, делалось это более простым и понятным для крестьян способом; в-третьих, на обломках создавалось нечто вполне сравнимое с общинным укладом.
Рассмотрим способ, каким это было сделано. Многие специалисты убеждены, что крестьянское сопротивление коллективизации было сломлено военно-репрессивными методами и в основном в 1930 году28. В следующем году волна открытого крестьянского возмущения была уже менее грозной, и методы военного подавления уже не понадобились в прежнем масштабе — коллективизация стала набирать силу. Однако в крестьяноведческой литературе есть описания других (чисто крестьянских) форм сопротивления, которые позволяли (и позволяют) сводить на нет многие намерения и поползновения властей и делать это неуловимым и непонятным для последних способом29. Советские крестьяне способны были, что называется, «не мытьем, так катаньем», отторгнуть КОЛХОЗНУЮ систему, не дать ей заработать.
Мне представляется, исследователям необходимо сосредоточить самое пристальное внимание на вопрос о страшном голоде 1932—1933 годов, о его роли в коллективизации. Я не хочу отстаивать здесь ту точку зрения, что режим преднамеренно организовал голод30, но власть не могла не понимать, куда способны привести определенные шаги. Тем не менее она решительно и упорно шла в заданном направлении. Очень важно, что у самих крестьян сложилась довольно определенная точка зрения на ситуацию. Динерстайн, опираясь на итоги большого количества бесед с бывшими советскими крестьянами, эмигрировавшими в США, писал: «Многие крестьяне считали, что режим намеренно использовал голод как оружие против них... Советские граждане разного уровня образованности с удивительным единодушием стояли на том, что Сталину нужен был тот страшный голод, и он организовал его». Среди наиболее характерных высказываний крестьян он приводит такое: «Он (Сталин.— В. Б.) сделал это, чтобы власть была устрашающей. Сперва не было дисциплины, но после голода был ужасный страх»31.
Не так давно историк В. Кондрашин провел обширное исследование с целью восстановить картину голода 30-х годов по воспоминаниям живых участников событий в селах Поволжья. Его результаты схожи с опросами крестьян-эмигрантов. На вопрос о причинах голода наиболее типичны следующие ответы: «В 1933 году элеваторы были полны хлеба, но хлеб этот не давали. Сталин запретил давать хлеб, и люди умирали от голода. Надо было Сталину проучить мужиков за то, что они не работали. В колхозах порядка не было». Или: «Была молва, что этот искусственный голод сделан Калининым, чтобы люди шли в колхоз. Чтобы колхозник привык к колхозу. Как Дуров животных приучал голодом. Если колхозник перенесет голод, то привыкнет к колхозу и лучше будет ценить колхозное производство»32.
Меня не убеждает ныне популярный у коллег-историков аргумент, согласно которому тот голод не мог иметь решающего значения в коллективизации, поскольку он был далеко не повсеместным, и даже в регионах, им охваченных, голодали не все сто процентов деревень. О голоде знали — и не только в деревнях, но и в городах, где жили и трудились в основном вчерашние крестьяне. Знали, несмотря на строгий запрет любых упоминаний о нем. А что означает голод в наиболее хлебородных районах в нормальный год, без засух и других бедствий — не могли не понимать. Режим бросил открытый вызов деревне, и деревня в новых условиях уже не готова была принять его. Оставалось трудиться в колхозах.
Громада российской крестьянской общины рухнула в одночасье. Образно говоря, общество оказалось завалено обломками в результате этого гигантского разрушения, и для строительства нового общественного здания не было под руками другого материала, кроме этих обломков. Параллельно с коллективизацией шел процесс создания — небывалыми темпами и небывалыми (административными) средствами — городской индустрии и городской социальной структуры. Первым поколением советских горожан в большинстве были вчерашние крестьяне.
Г. Хантер и Я. Ширмер приводят такие цифры: по сравнению с демографическим прогнозом Госплана, сделанным в 1928 году на основе тогдашних тенденций роста народонаселения, перепись 1939 года дала цифру общей численности населения на 15 млн меньшую; при этом сельских жителей оказалось меньше на 34 млн, а горожан—на 19 млн больше33. Крестьяне правдами и неправдами шли в города, спасаясь от голода, раскулачивания и обеспечивая стройки пятилеток даровой рабочей силой. Они несли с собой свой менталитет, свой крестьянский взгляд на жизнь, свои ценности. И это не могло не наложить существеннейшего отпечатка на всю систему советской общественно-экономической организации, сложившейся в главных своих чертах в 30-е годы. Левин ставит вопрос даже таким образом, что социальной базой сложившейся системы были коллективизированные крестьяне в деревнях и урбанизированные крестьяне в городах, так как к 1939 году 67% населения страны по-прежнему крестьянствовало, а из оставшихся 33% большинство были недавние выходцы из села34.
Ограничусь здесь лишь перечислением наиболее важных черт крестьянствен-ностй, которые перешли из деревни в советский город. Это прежде всего отсутствие рынка и соответствующих ему регуляторов социально-экономической жизни. В условиях переизбытка в городах неквалифицированной рабочей силы о рынке труда не было и речи. А когда, начиная с 1933 года, основная продукция сельского хозяйства стала закупаться по ценам в 10—12 раз ниже рыночных, потребительский рынок также надолго ушел в прошлое. Таким образом, деньги — в полном согласии с общинной традицией — в системе общественных отношений начинают носить подчиненный характер по сравнению с личными связями, знакомством, родством, т. е. всем тем, что именовалось неофициальным словом «блат» и присутствовало в качестве мощной реальности на всех уровнях общественной жизни. («Не имей сто рублей, а имей сто друзей».) А особое отношение крестьян к продуктам питания, запечатленное в народной поговорке «без денег проживу — лишь бы хлеб был», и перманентные продовольственные трудности в советском обществе (связанные с особенностями перестройки аграрного сектора) надолго отодвинули возрастание роли денег и товарно-денежных отношений.
Своеобразием в советском обществе отличался и такой чисто крестьянский ценностный ориентир, как уверенность в завтрашнем дне. Если прежде ее воплощали полный амбар и членство в общине, то теперь на первых порах это была рабочая продуктовая карточка и вера в крепость советской власти. Мы хорошо помним, что до самого недавнего времени «уверенность советских людей в завтрашнем дне» составляла едва ли не самый крупный козырь партийной пропаганды. Он срабатывал безотказно не только потому, что за этим стояли определенные особенности общественной организации советской системы, но и потому, что сам тезис имел устойчивый отзвук в душах советских горожан — даже и во втором поколении выходцев из деревни.
Очень органично для советской идеологической системы звучал тот же тезис, но со знаком минус: а «они» там (по ту сторону «железного занавеса») такой уверенности не имеют и не могут иметь. Почему? Да просто потому, что «они», а не «мы». Воззрение на мир в соответствии с логикой «мы — они» очень характерно для крестьянской, общинной ментальности. «Они», т. е. некрестьяне, живут неразумно, они непонятны и враждебны, от них исходит угроза. Такая особенность менталитета огромного большинства населения страны сыграла важную роль в идейно-политической самоизоляции Советского Союза, что было одним из непременных условий становления тоталитарного режима (тоже, кстати, весьма согласного с соборным, общинным мироощущением). С этой же особенностью связано, видимо, и то обстоятельство, что людям совсем не казался странным основной тезис сталинской идеологии, утверждающий, что с завершением коллективизации Советскому Союзу удалось осуществить прорыв в наиболее передовое общественное устройство, и теперь «мы» живем лучше и разумнее, чем «они» там, в мире чистогана и наживы. Напротив, это утверждение казалось вполне естественным.