Более интересна другая сторона “внешней-внутренней” политики Византии - ту, которую можно было бы назвать монашеской политикой. Тема монашеской традиции в политике была поставлена в нашей литературе Г.М.Прохоровым, который дал ей не наш взгляд не вполне удачное название “политического исихазма”. В частности, Прохоров показал, что результатом такой монашеской политики была Куликовская битва: идея решительно боя татаро-монголам вызрела в кругах византийского монашества[27][27]. Тщательно изучавший данный вопрос о. И.Мейендорф полагает, что ее результатом было планомерное “взращивание” Московской Руси, как оплота Православия на Севере, а возможно и преемницы Византии.[28][28] Этнические различия между монахами редко выходили на первый план, между исихастами разных стран существовали прочные личные связи. В монашеской среде преданной идее универсальной империи и вызревает постепенно принцип “Translatio Imperii”.
Первоначально эта концепция относилась к генезису Византийской империи и лиши в XIV веке стала относиться к России. “Идея простой Римско-Константинопольской преемственности к VI веку мало помалу уступила место понятию более сложному, а именно, что Византия - это Рим новый и обновленный, призванный обновить Рим древний и падший. Эта концепция Renovatio Imperii, которая достигла своего апогея между IX и XII веками и которая и которая предполагала фигуру умолчания по отношению к германским императорам, была связана с идеей, что местопребывание империи было перенесено Константином из Рима в Константинополь. Здесь без труда просматривается понятие, выработанное в ходе дальнейшей эволюции - Translatio Imperii, которая на своем последнем этапе расположилось в сердце России XVI века, идеологи которой утверждали, что после падения Константинополя, Москва стала третьим и последним Римом.”[29][29]
“Перенос империи” в значительной степени выразился в переносе на византийскую почву такого основополагающего элемента римской цивилизации как римское право. “Код [свод законов] Юстиниана был обнародован на латинском языке, публичное право Византии оставалось основанным на установлениях императоров древнего Рима.”[30][30] И хотя “Греческий Восток никогда не понимал тех основание, которые лежали под концепцией принципата, которая зародилась в романизме”,[31][31] Византийская империя была “неразрывно связана с Imperium Romanum поздней античности. Она заимствовала традицию, которая содержала не только римские элементы, но и чисто эллинистические, а также восточные, которые были восприняты и римским, и византийским миром. Некоторые восточные элементы были получены Византией через непосредственные контакты, но многие, имеющие эллинистическое, персидское, ассирийское, вавилонское, иудейское и египетское происхождение - через посредство Рима.”[32][32]
К восточным элементам, прочно укоренившимся в византийской традиции (присутствовавшими в определенной мере и эллинистической политической концепции) следует отнести структуру византийского общества, где, с одной стороны, каждый человек был винтиком в едином государственном механизме, а с другой, существовала практически неизвестная средневековому Западу с его наследственной аристократией социальная мобильность - любой свободный гражданин в принципе мог занять любой государственный пост вплоть до самых высших. “Ни в одной стране средневековой Европы не только в X - XI вв., но и несколькими столетиями позже не было столь развитого и многочисленного чиновного аппарата, как в Византии. С самого начала все чиновники империи были не частными слугами сеньоров, как это зачастую было на Западе, а представителями публичной власти - “слугами государства” (“василевса”): их отзыв, смещение и назначение были актами государственной власти. <...> Основным юридическим принципом, положенным в фундамент византийской системы организации государственного аппарата, является принцип всеобщей сменяемости должностных лиц. Ни занимаемые должности, с высшей до низшей, как в центральном, так и в провинциальном аппарате власти, как в военной сфере, так и в гражданской, ни почетные титулы не являлись наследственными. Степень соответствия лица занимаемой им должности должными были определяема личными достоинства, верность василевсу и Романии и неукоснительное исполнение своих обязанностей в соответствии с предписаниями закона. То есть функционирование аппарата предполагало постоянный приток в состав чиновничества свежих сил, постоянное освобождение его от не справившихся или провинившихся служителей государства. Функционирование государственного аппарата империи было рассчитано на “социальную динамику” византийского общества и само порождало эту динамику.”[33][33]
Центральный принцип Российской империи
Россия заимствовала у Византии (а через нее - у Рима) практически все наиболее важные компоненты центрального принципа империи, хотя в процессе русской истории некоторые из них значительно трансформировались, получив внешнее выражение более соответствующее эпохе и географическому положению новой империи.
Прежде всего обратимся к принципу универсализма-изоляционизма. Вплоть до Флорентийской унии с католиками (1438-1439) Россия чувствовала себя частью Византийского мира. “Если идея главенства константинопольского императора над всем христианским миром и была неотъемлемой частью русского мировоззрения и провозглашалась в церковных песнопениях и переводных греческих юридических сочинениях. <...> Для русских константинопольский император был символом мирового христианского единства, хотя реальной власти над ними он не имел”[34][34]. Вплоть до XV в., при наступающих центробежных тенденциях в Византийской империи, когда все народы, входящие в ее культурный ареал, стремились эмансипироваться от греков, "лишь Русь оставалась в стороне от этой тенденции, сохраняла преданность Византии, решительно поддерживая исихастское движение и исихастское руководство византийской церкви".[35][35]
После падения Константинополя (1453 г.) русским представлялось, что они остались единственным православным народом в мире, а это означает, что "если утеряют или исказят русские вверенное им на хранение Православие, то оно утратится тогда в целом мире, и вся страшная ответственность за его гибель падет исключительно на русских, от которых только и могут последующие поколения наследовать истинное Православие и благочестие".[36][36] Именно в это время псковский монах Филофей и написал свое знаменитое: "...два Рима пали, а третий стоит, четвертому же не бывать"[37][37], ведь утеря вверенного русским на хранение Сокровища веры означала бы "гибель истинного благочестия во всей вселенной и воцарение на земле Антихриста".[38][38] Это письмо, написанное Василию III в начале XVI века, было скорее апокалипсическим, чем политическим и по тону, и по контексту: Москва не только Третий Рим, но и последний, и на очень короткое время, потому что конец уже близок.”[39][39]
Прошло немного времени и выяснилось, что Флорентийская уния была делом политиков, греческий народ не принял ее, и что Православие на Востоке с приходом турок не исчезло. Но след от душевной травмы, от пережитого чувства одиночества, когда русским казалось, что всякое общение с любыми иноземцами грозит опасностями и бедствиями, поскольку может повредить чистоте русской веры, - осталось.
Все эти события привели к тому, что Россия не механически переняла традицию универсализма и изоляционизма, а пережила ее как собственный драматический опыт. И если традиция универсализма-изоляционизма для Рима была почти естественна (отношения с современными ему империями Востока у Рима были малоинтенсивны, от них легко было абстрагироваться), более-менее естественна даже для Византии, которая могла позволить себе временами абстрагироваться от Запада, а временами считать его варварским, равно как и Восток, и строить свою внешнюю политику прежде всего как приграничную политику, формирование буферной зоны, то Россия изначально была государством среди других государств и вела активную и отнюдь не только приграничную политику как на Востоке, так и на Западе. К активной приграничной политике Россия прибегала в отношениях с татарами, когда “стратегия московских князей включала минимум обычных (военных) и максимум необычных (экстрамилитанных) средств и методов. Действия Даниила, Ивана Калиты и их потомков выстраиваются в полутора-двухвековую шахматную комбинацию, а то и более сложные игры - как правило, столь же разнообразными, сколь и своеобразные”[40][40] - и позднее в своей восточной политике, когда в ходе соперничества с Англией Россия прибегает к созданию буферного пояса, но происходит это совсем при иных обстоятельствах и функция этого буферного пояса в то время оказывается совсем иной - не отгородиться от мира еретиков и варваров, а, избегая крупных военных столкновений, расширять пределы своего влияния, используя буферные образования как препятствие для расширения влияния конкурента - то есть речь шла уже о использовании буферов как орудия в межгосударственных отношениях. Русский изоляционизм был чисто психологическим, но от этого он не переживался менее остро.