Сперанский пишет: «1) Законодательное сословие должно быть так устроено, чтобы оно не могло совершать своих положений без державной власти, но чтобы мнения его были свободны и выражали бы собою мнение народное; 2) Сословие судебное должно быть так образовано, чтобы в бытии своем оно зависело от свободного выбора, и один только надзор форм судебных и охранение общей безопасности принадлежали правительству; 3) Власть исполнительная должна быть вся исключительно вверена правительству; но поелику власть сия распоряжениями своими под видом исполнения законов не только могла бы обезобразить их, но и совсем уничтожить, то и должно поставить ее в ответственности власти законодательной». Органом законодательной власти являлась Государственная дума, без согласия которой не мог быть издан ни один закон. Она формировалась из депутатов, представленных от губернских дум, составлявшихся в свою очередь из депутатов окружных дум; а эти последние состояли из депутатов волостных дум, избиравшихся каждые три года из всех сословий, облеченных политическими правами. Такую же иерархическую структуру имел судебный порядок: волостной, окружной и губернский суды. «Верховным судилищем для всей империи» объявлялся Сенат. Функции монарха сосредоточивались в сфере исполнительной власти, но с участием в законодательном процессе в качестве главного лица. При нем учреждался Государственный совет, ведению которого подлежало осуществление общего руководства государственной деятельностью и разработка законопроектов, вносимых в Государственную думу. Окончательно законы вступали в силу лишь после утверждения верховной властью. При этом император решительно отделялся от судопроизводства.
Видимо, Сперанский сознавал, что предложенный им план государственных преобразований оказался более радикальным, нежели это замысливалось Александром I. В свое оправдание он писал позднее из ссылки в Нижнем Новгороде: «Не я их (идеи об ограничении самодержавия.) предложил, я их нашел совершенно образовавшимися в Вашем уме... основания их не должны быть оспариваемы». Увы, это было обычное (и часто трагическое по последствиям) заблуждение царедворца - мнить о способности разгадывать тайные помыслы монарха.
Как показали события, Александр I, призывая к себе Сперанского, скорее всего рассчитывал получить от него предложения по упорядочению властной вертикали. Поэтому в представленном им проекте его привлекла только идея Государственного совета, которую он на свой лад и претворил в жизнь. В царском манифесте от 1 января 1810 г. Государственный совет принимает на себя все основные функции Государственной думы, а именно рассмотрение и принятие законов. Александр I не пошел на ограничение самодержавной власти всесословным представительным органом, каким должна была стать Государственная дума. Эпоха правительственного либерализма уходит в прошлое, сменяя собой наступление официального консерватизма и реакции.
3. Н.М.Карамзин (1766-1826).
Наметившаяся в начале 20-х гг. XIX в. консерватизация российской политики приводит постепенно и к изменению состава царского окружения: «пионеров либеральных идей», группировавшихся вокруг Сперанского, сменяют, по выражению тогдашнего публициста, «правоверные» — «сторонники древних обычаев деспотического правления и фанатизма». Рупором последних становится Карамзин, официальный историограф, создатель 12-томной «Истории государства российского». Он с резкой критикой обрушивается на проекты Сперанского, объявляя их «ложными» и «опасными». Карамзин пользуется благосклонной поддержкой великой княгини Екатерины Павловны, младшей сестры Александра I. По ее просьбе им была написана «Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» (1810), провозглашавшая незыблемость самодержавной системы. В 1811 г. с ней знакомится и сам Александр I. В это же время он сближается с Ж. де Местром, завсегдатаем салона М.А.Нарышкиной, гражданской жены императора. Вскоре он становится его ближайшим советником, и не только выполняет его конфиденциальные поручения, но и редактирует документы, выходящие из-под монаршего пера. Влияние Местра привело и к отставке Сперанского.
Остановимся прежде на воззрениях Карамзина. Автор «Записки», третируя Сперанского, утверждает, что составленный им проект Уложения - всего лишь «перевод Наполеонова Кодекса». «Какое изумление для россиян! - патетически восклицает Карамзин. - Какая пища для злословия! Благодаря Всевышнего, мы еще не подпали железному скипетру сего завоевателя, - у нас еще не Вестфалия, не Итальянское королевство, не Варшавское герцогство, где Кодекс Наполеонов, со слезами переведенный, служит Уставом гражданским. Для того ли существует Россия, как сильное государство, около тысячи лет? Для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения, чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже 6-ю или 7-ю экс-авдокатами и экс-якобинцами?». Да и что другого, кроме «подражания», иронизирует он, намекая на «канцелярскую» карьеру Сперанского, можно ожидать от «законодателя», который славится «наукою письмоводства более, нежели наукою государственною». Политической «незрелостью» он признает саму мысль об ограничении самодержавной власти. Так, приведя тезис Сперанского о праве любого министра отказываться скреплять своей подписью указ императора, если он расходится с его «мыслями», Карамзин с негодованием вопрошает: «Следственно, в государстве самодержавном министр имеет законное право объявить публике, что выходящий указ, по его мнению, вреден?». Для него подобная практика равносильна толчку, приводящему к распадению российской государственности. Ограничить самодержавие – значит, лишить ее будущности. Отсюда политическое кредо Карамзина: «Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для ее счастья...». А потому от законодателя он требует «более мудрости хранительной, нежели творческой». «Самодержавие основало и воскресило Россию», - такова историческая истина. Прошлое же подтверждает и другое: стоит лишь изменить ее «Государственный Устав», она тотчас гибнет, распадаясь на «многие и разные» части.
Карамзин вовсе не закрывает глаза на недостатки самодержавного правления, однако относит их к личности монарха, а не к сущности монархической системы. На его взгляд, «зло» самодержавию наносили и Петр I, и Екатерина II чрезмерно увлекаясь «подражанием» Западу. Особенно он недоволен Павлом, который «считал нас не подданными, а рабами» и «легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости », «Неудовольствие» вызывают у него и «постановления Александрова царствования»: они «потрясают основу империи», делают «сомнительным» ее будущее.22 Лишь укрепляя самодержавие, можно достичь могущества России. Это и была цель Карамзина. С именем историка связано становление традиции русского политического консерватизма.
4. Заметное влияние на укрепление русского консерватизма оказал и Ж. де Местр (1754-1821), титулярный представитель сардинского короля при императорском дворе в Петербурге. Плодовитейший автор, он с редкой настойчивостью проводит идеи, которые, говоря словами В.С.Соловьева, на полвека предваряли «худшие крайности дарвинизма».В своей политической теории он исходит из того, что все так называемые «естественные гражданские права», а именно свобода, равенство, братство суть лишь утопии, кои не существуют в действительности. Нигде в мире невозможно встретить применение «либерального и гуманного закона справедливости». «В общей экономии природы, -заявляет Местр, - одни существа неизбежно живут и питаются другими. Основное условие всякой жизни - то, что высшие и более сильные организмы поглощают низшие и слабые». То же наблюдается и в отношениях между государствами. Поэтому каждое из них в интересах самосохранения должно «блюсти свое единство и целость», тщательно избегая всего того, что способно ввергнуть его в пучину бедствий и испытаний. Первейшим фактором в достижении этой цели служит умение «руководиться одной разумной волей, следовать одной традиционной мысли». Только так достигается господство одних наций над другими, причем не обязательно только политическими средствами. К примеру, господство Франции над остальной Европой, по мнению Местра, достигается «двумя орудиями» - языком и прозелитизмом, стремлением непременно обратить в свою веру других. «Мощь, я чуть было не сказал монархическая власть, французского языка, - пишет он, - очевидна: в крайнем случае, можно лишь притвориться сомневающимся. Что же касается духа прозелитизма, то он знаком как солнце: от торговки модными нарядами до философа - у всех это выдающаяся черта национального характера». Своим существованием он обязан католической церкви, обладающей качествами, соответствующими человеческой натуре: доблестью, образованностью, благородством и богатством.
Совсем в другом свете рисовалась Местру Россия. В своих записках и «письмах», предназначавшихся для Александра I, он доказывает, что православие, в отличие от католицизма, никогда не представляло собой «охраняющей и защищающей силы», оттого оно и не влияло на «нравственное возрастание» народа. Русские еще не перешли грань, отделяющую варварство от цивилизации. Они невежественны и не сознают пользы научного образования. Этим обусловлен раскол общества, вызванный реформами Петра I. Местр упрекает царя за насаждение европеизма. Продолжением той же ошибочной политики он считает учреждение российских университетов, совпавшее по времени с начальным периодом царствования Александра I. Он пугает власти тем, что университеты станут разносчиками «разрушительной философии» XVIII в. и расплодят новых «Пугачевых», ничего не дав для славы и возвышения России.