Ионов Игорь Николаевич - кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории РАН.
В истории такой патриархальной страны, как наша, власть женщин зачастую с подозрением и недоверием рассматривается даже сторонниками гендерного подхода к истории. В современном пособии «Женщины в исторических судьбах России» о Екатерине II написано, что «ее драма заключалась в том, что чувства прекрасного пола зачастую побеждали интуицию политика» [I]. Единственное явное исключение - окутанный дымкой времен образ княгини Ольги - победительницы конкурирующего княжества (древлян), учредительницы системы сбора налогов на местах («погостов») и инициатора принятия православия русской знатью. Однако уже применительно к правлениям женщин-императриц XVIII века оценки далеко не столь положительны. Авторы отмечают, что на троне женщинам фактически приходилось брать на себя мужскую ношу и вести себя соответственно [2]. Этим с них частично снимается вина за ошибки в правлении, за часто сомнительную историческую роль, за тягостную память, которую они оставили в народе и демократической историографии.
Между тем опыт XVIII века - ключевой в истории отношений женщин и власти в России и не оценив его по достоинству, со всех сторон, нельзя представить себе перспективы участия женщин в российской политике. Этот опыт уникален, ибо в течение более чем 70 лет (с небольшими перерывами) именно женщины осуществляли высшую власть в государстве. Таким образом оформилась целая эпоха, сложилась политическая традиция, которая, правда, не была осмыслена как таковая и во многом до сих пор остается на периферии политической истории и народного самосознания. Кризис, переживаемый сейчас политической системой нашей страны, в частности, угроза олигархии или автократии, делает тему участия женщин в политическом процессе особенно актуальной, придает историческому анализу событий давно прошедших дней теоретическую и политическую значимость. Только на этой базе можно строить прогнозы о роли женщин в будущей российской политике.
Гендерные альтернативы верховной власти в России XVIII века
Внешне роль женщин-императриц действительно выглядит как случайная, а сами они - как жертвы неудачной реформы престолонаследия, осуществленной Петром I: опасаясь прихода к власти традиционалистов, подобных царевичу Алексею, он повелел передавать ее произвольно, независимо от родства и пола. Основой преемственности власти должно было стать политическое единомыслие, приверженность делу европеизации России. Но отсутствие завещания, малочисленность царской семьи, скорая смерть прямого наследника и дефицит претендентов-мужчин все больше оттесняли эти требования на задний план, и к власти привлекались женщины. Аристократия видела в них удобный объект для манипуляций, поскольку они подчас слабо ориентировались в политике. Да и сами женщины, пришедшие к власти в патриархальной стране, часто осмысляли свою роль в терминах господствующей культуры. Так, Екатерина II ценила в себе больше всего мужской, как она полагала, ум и предпочитала, чтобы эпитет, обозначавший ее величие, к ней применяли не в женском, а в мужском роде [3, с. 369]. Соответственно и историки практически не выделяют женщин-императриц из общей линии рода Романовых, лишь отчасти отмечая курьезы их правления, малозначительные на общем фоне процессов европеизации элиты и развития крепостничества.
Однако, на мой взгляд, столь долгое присутствие женщин на российском троне не могло быть и не было случайным. Это был естественный результат громадных преобразований Петра I в сфере власти. Речь идет при этом не столько о реформах, которые вполне справедливо связывают с тенденциями предшествующего века, а с символической и ритуальной стороной власти, с мифом о власти, который был радикально переосмыслен Петром I.
До Петра царь рассматривался прежде всего как сакральная фигура, «икона Бога», стоящая на страже православного благочестия и традиционных общественных устоев. Власть царя была огромна, но она фактически ограничивалась имевшимися прецедентами ее применения, особенно деятельностью правителей, канонизированных церковью (хотя этими примерами легко манипулировали). Нрав и своеволие царя ограничивались необходимостью соблюдения пышных, многочасовых ритуалов, как церковных, так и политических (например, прием послов). Это была система дисциплинирования воли самодержца, аналогичная по функции рационализации законодательства и применения законов в современном обществе.
Петр I в своем стремлении разорвать связи с традиционным обществом сломал эти ограничители, с помощью своих идеологов противопоставив идеалу воспроизводства освященной традиции идеал государственной пользы (общее благо), который можно было понимать и как идеал воплощения непредсказуемых по своей сути желаний правителя, реализующего одному ему очевидную логику преобразований [4, кн. I]. Преследуя часто недостижимые цели (вольнонаемная армия, свободный труд на мануфактурах, выборные органы управления у купцов и дворян, правительствующий Сенат), Петр затем резко менял свою политику, воплощая в политической практике идеал полного произвола, пусть и оправданного самыми лучшими намерениями.
Его несколько извиняло то, что он действительно думал прежде всего об общественной пользе и упорно стремился к результатам, которые усилили бы государство, укрепили армию и экономику. Но прецедент, который он создал, мог толковаться по-разному. Утилитаризм в авторитарном обществе не способен провести различия между интересами государства и государя (тем более, что «вотчинный» подход к государству как собственности царя и к населению как к его холопам никто не отменял). Не будучи ограничен общественным контролем или волей царя, утилитаризм неизменно ведет к вырождению власти и трансформации ее в инструмент удовлетворения прихотей правителя.
Примером подобного рода представлений о «пользе» являются кошмарные эпизоды, когда в XVIII веке к власти (полной или ограниченной) прорывались мужчины - Петр II (1727-1730), Петр III (1761-1762) и Павел I (1796-1801). Не только малолетний Петр II, но и его великовозрастные преемники вели себя при этом, как дети (особенно это касается их игр в войну и поведения во время государственных переворотов, что зафиксировано воспоминаниями современников). Выскажу подозрение, что так произошло бы с любым правителем-мужчиной, не имевшим масштаба личности Петра I (например, с несчастным Иваном VI). В традиционном по своей сути обществе Петр I укрепил весьма опасную традицию, согласно которой величие оказывалось неотделимым от своеволия. Особенно это опасно в России, где крайности вообще в большом почете и умеренность сплошь и рядом рассматривается как признак слабости.
Схожий прецедент имел место в конце XVI века, но итоги правления Ивана Грозного были далеко не столь внушительны, как результаты царствования Петра I. Роль церкви и традиции оставалась неизмеримо более высокой, да и его наследник Феодор Иоаннович по своим психофизическим данным не мог играть роль царя-самодура. Тем не менее страна, привыкшая к насилию и непредсказуемости власти, была в итоге ввергнута в Смутное время.
Образно говоря, Петр оставил своим наследникам-мужчинам слишком большие и разношенные сапоги, чтобы хоть один из них мог ими пользоваться без ущерба для себя и страны. Угроза нового Смутного времени была вполне возможной, если бы на этот раз старые сапоги не отставили в сторону и не произвели самый радикальный из политических переворотов, использовав гендерную альтернативу.
Скорее всего этот вариант был выбран случайно: женщин в роду Романовых оставалось больше, чем мужчин. Но значение сделанного поворота нельзя недооценивать. На общем фоне истории трех четвертей XVIII века только женщины-императрицы, несмотря на все их слабости, противоречия, непоследовательность и зависимость от фаворитов, производят впечатление взрослых людей, под ногами которых, прячась за широкие юбки, бегают вечные мальчики-императоры. Оказалось, что женщинам гораздо проще, чем мужчинам, преодолеть искушения нового, в общем довольно неопределенного положения. На первых порах сказывалась теремная дисциплина, обусловленная подчиненным положением женщины в русском обществе XVII века, и воспитание, полученное при иностранных дворах в семье отца или мужа. Затем их место стала занимать дисциплина светская, воспитанная жесткой необходимостью понравиться императрице-предшественнице.
Женщины, не только императрица Анна Иоанновна (1730-1740), но и Елизавета Петровна (1741-1761), были гораздо более богобоязненны, чем императоры-мужчины, и следили за соблюдением народом обрядов православной церкви, удерживая процесс распада традиций. В подражании Петру I его дочь Елизавета не столько проявляла своеволие (хотя фамильные черты сказывались), сколько следовала духу преобразований отца, поддерживала созданные им учреждения, благоговела перед памятью [5, кн. XI, с. 527].. Особая гендерная культура женщин-императриц была основой всей их политики, в том числе ее «мужской», волевой составляющей, которая так не нравится феминисткам, и действительно - это не самое яркое из их достижений.
Волевые акты женщин на российском престоле скорее способны вызвать критику - начиная с выступления Анны Иоанновны, согласившейся на ограничение своей власти, но затем разорвавшей «Кондиции» и поставившей тем самым на место русской олигархии немецкую, и кончая «Константинопольским проектом» восстановления Византийской империи под российским господством и походом в Индию, предпринятыми на закате дней Екатериной II (1762-1796) [3, с. 374]. Даже лучшие из «волевых» проектов последней, такие как попытки разделения властей и создания городских органов самоуправления, оказывались нежизнеспособными и служили разве что образцами для будущих реформаторов.
Но одновременно эпоха женщин-императриц была полна своеобразия и часто игнорируемого значения. В это время из «пустяков», элементов частной жизни, забав и праздного на первый взгляд времяпрепровождения вырастали целые пласты культуры, формировались предпосылки и механизмы дальнейшей модернизации.