Именно поэтому Екатерина никогда не страдала от извечной проблемы российской власти - нехватки способных людей. «Неурожая на людей не бывает», - искренне считала она. И действительно, благодаря этой стратегии ей удалось окружить себя толпой выдающихся талантов, из которой она выбирала лучших, таких как государственные деятели Г. Потемкин и А. Безбородко, полководцы А. Суворов и П. Румянцев, флотоводец В. Чичагов, организатор образования И. Бецкой, поэт Г. Державин... Она облекала этих людей личным доверием и делала лично себе обязанными. Императрица никогда не упускала случая отметить их «персональную ко мне любовь и привязанность» и всегда ее вознаграждала [3, с. 338].
Однако меру рационализации общественной жизни XVIII века не стоит преувеличивать. Умные разговоры и безупречное следование этикету ценились при дворе. Но чем дальше от столицы, тем более оригинальным, а порой и вызывающим должно было быть поведение, чтобы вызвать интерес и слухи, необходимые для приближения к носителям власти. Да и среди придворных императрицы ценили не только дельных людей, но и шутов. Особенно предпочтительным было сочетание данных качеств. Эту эпоху скорее можно характеризовать как переходную от традиционного, «чинного» поведения XVII века к рационализированному, расчетливому поведению века XIX. Наряду со следованием этикету в это время ценилось открытое шутовство, часто бывшее особым проявлением «придворной рациональности».
Такую стратегию поведения избрал А. Суворов, который, по замечанию С. Соловьева, будучи отлично обученным и талантливым офицером, понимал, что не «став на вид», не обратив на себя внимание двора, невозможно достичь положения, когорого он был достоин. В результате «Суворов сделался чудаком» и остался в памяти современников не только как великий полководец, но и придворный шут. Он векасивал во время обеда на стол и кричал петухом, даже дома хлебал кипящие щи, тоявшие на раскаленной печи... Он женил своих крепостных, построив их парами в ряд как придется. Последний трюк имел беспроигрышный успех, так как свадьбы прислуги любили все императрицы, особенно Елизавета [12; 6, т. 4, с. 338].
Эта поведенческая стратегия, отмеченная А. Грибоедовым в «Горе от ума» как яркий признак эпохи, была широко распространена среди московской знати, которая соревновалась не только в богатстве карет и лошадей, одежде кучеров, но и в необычности, шутовском характере выездов и прогулок, обращении с гостями. Следующее поколение характеризовало такие поступки как самодурство или оригинальничание, но на самом деле эти действия были формой коммуникации с властью [9, с. 193]. При определенном положении человека подобное поведение могло быть и символом его собственной власти. На самом деле трудно придумать что-нибудь более оригинальное», чем поведение Г. Потемкина, который и иностранных послов принимал без штанов [3, с. 351].
Так проявлялся карнавальный характер эпохи, когда по всем правилам жанра женщины, разрушая традиционную идеологию и мировоззрение, заняли место царя. Это можно рассматривать как акт переодевания, передразнивания, осмеивания примет уходящей культуры. Женщина на престоле Святой Руси являла собой законное проявление «Иного», небывалого, запредельного. Ее появление там недаром гало народ и связывалось с голодом, болезнями, неурожаями. По логике этого ре ворота, и присягать женщине-императрице должны были не мужчины (как это было принято в патриархальном обществе), а женщины [13]. Роскошные наряды и вызывающее поведение маскировали постепенное разложение старых традиционных стереотипов и рождение новых.
В этом смысле смена языка имела не только функциональное, но и большое символическое значение. Характерно, что при Анне Иоанновне и засилье немцев знание иностранных языков было очень мало распространено даже среди офицерства [5, кн. X, с. 524]. Немецкий, а затем и французский языки стали цениться в середине а прежде всего как атрибуты маскарада, приметы светской жизни, любовного общения, романтических фантазий. Их главная роль заключалась в разрушении старого дискурса, неотделимого от старославянского языка, как носителя уходящих ценностей. В отходе от тяжеловесной старославянской поэзии, в «смешеньи языков», вляниях лингвистического маскарада постепенно складывался современный русский язык и современные формы мышления.
Таким образом, эпоху правления женщин-императриц в России нельзя недооценивать. Это была очень важная связка в отечественной истории, заполнившая образовавшийся после петровских реформ разрыв и обозначившая частичную смену насильственной европеизации, проводимой государством, элементами спонтанной европеизации, базировавшейся на формировавшихся под влиянием придворного общества потребностях и интересах дворянства. Огромную роль в этом играла гендерная принадлежность правительниц России, их образ жизни и появившиеся женские формы общественной организации и передачи культурных норм (моды).
По свидетельству современника этих перемен А. Болотова, новые формы существования стали впервые рассматриваться рядовыми дворянами как «хорошая жизнь» [5, кн. XII, с. 278]. Нововведения распространялись на местах не приказным порядком, а через местные дворянские общества, во главе которых стоял губернатор. Так воспроизводилось придворное общество и его светские нормы поведения. Дворяне, за которыми в 1785 году было окончательно закреплено право привилегированного сословия самим определять, служить или не служить, все же медленно возвращались в деревни, оседали в губернских и уездных городах, составляя основу тамошнего образованного общества. Постепенно новые формы поведения, любовь к европейской музыке и живописи, чтению романов, модные стихи и песни распространялись в российской глубинке.
Перспективы женской политики в России
Исторический прецедент XVIII века представляет большой интерес сейчас, когда страна находится во многом в сходных условиях, переживая новый этап вестернизации и приходя в себя после шока от авторитарных экспериментов, по сравнению с которыми петровские преобразования уже не кажутся столь радикальными. Большинство населения, как и почти три века назад, насильственно вовлечено в новые, малопонятные и плохо отрегулированные отношения, «выживает» в мрачном ущелье потерявшего преемственность времени, ставшего вдруг дискретным, разорванным. Этот период принято сравнивать со Смутным временем, но скорее он - его преддверие, ибо основное свойство такой эпохи - наличие нескольких, в равной мере признаваемых значительными группами населения центров власти в стране.
Альтернативе кризиса власти в данных условиях должна быть противопоставлена не менее радикальная альтернатива, позволяющая сохранить единство государства, преемственность культуры, перевести вестернизацию в эволюционную плоскость и придать ей определенные правила. Таких вариантов несколько и один из них - гендерная альтернатива, отработанная в истории страны и имеющая ряд преимуществ в современном постиндустриальном обществе.
Одно из наиболее привлекательных свойств женской власти - действовать помимо бюрократии, путем конструирования параллельных структур управления и обратной связи, имеющих общественный характер и основанных на новых, возникающих потребностях людей и деятельности неформальных организаций в центре и на местах. Такие организации уже налицо, и это едва ли не единственные представители реальных интересов населения, а не идеологических течений с неустойчивой (по разным причинам) общественной базой. Их главная роль - ограничение бесконтрольности чиновников, борьба за правовой характер деятельности институтов государства. В этом смысле женские организации - альтернатива в равной степени как авторитарным, так и коммунистическим или олигархическим тенденциям, представители которых стремятся по-разному использовать последствия модернизации (для концентрации власти или обогащения). Наряду с другими правозащитными организациями они представляют собой силу, заинтересованную в политической модернизации (формировании гражданского общества и правового государства) как таковой.
Вспоминая опыт второй половины XIX-XX веков, начинаешь думать о том, что гражданское общество в России - это во многом женская альтернатива «диктатуре развития». Меняя лица (монархия, советская республика, демократическая республика), последняя стремится навязать России готовые рецепты модернизации. Почему они каждый раз терпят крах? Во многом потому, что являются для власти не целью, а средством, в то время как артельные и общинные, государственнические инстинкты русского мужика, шею которого используют для реализации всех этих красивых проектов, не позволяют ему всерьез поставить вопрос о собственной пользе, о личной заинтересованности в преобразованиях, а заставляют каждый раз впрягаться в воз, на котором едут другие. Пассивность российских мужчин (женщины часто путают ее с их «феминизацией») - это как раз плод такой дурно понятой «сознательности», боязнь потребовать у общества лично для себя «лишнего».
В отличие от мужчин российские женщины всегда обладали меньшей «сознательностью» и начиная с деревни XIX века, а потом и в советские времена, больше думали о личном, чувствуя, что имеют на это право: ведь женское личное - это родовое, витальное, вечное: вопрос воспроизводства семьи и тем самым - нации. Мужской модернизации «сверху» всегда противостояла женская модернизация «снизу» - грошовые приработки у барина при царе и мелкая торговля модной одеждой в туалете «Детского мира» при советской власти [14]. Женская альтернатива телячьей «сознательности» мужского сообщества - это реальная политическая сила, способная определить будущее страны.