Примерами из жизни сибирской деревни такая позиция обосновывалась в письме О. И. Чернова. Как известно, он имел в 1921 г. знаменательную встречу с В. И. Лениным, которая, как считается, оказала какое-то влияние на принятие решения о переходе от продразверстки к продналогу. По мнению этого сибиряка, неправомерно было бы считать кулаками зажиточных крестьян в тех случаях, когда они поднялись за счет собственного труда, являются «общественниками» — «ставят свое богатство через кооперативы, обогащаясь все сообща». В этом письме также проводилась характерная мысль об определенном сходстве психологии «кулаков-мироедов» и «бедняков-антиобщественников» (лодырей, иждивенцев), которые «в случае классовой войны будут охотно уничтожать друг друга»[28].
Разумеется, в рассматриваемой дискуссии приняли участие наиболее активные, развитые представители сельского населения. Мнение же более широких кругов крестьянства по данному вопросу было дополнительно прояснено в ходе социальных обследований деревни середины 20-х гг. Как выяснилось, в то время в деревне нередко преобладало мнение об отсутствии в ней кулачества: «Ну какие у нас кулаки, мы все крестьяне»[29]. В какой-то мере это было связано и со значительной социальной нивелировкой крестьянства и с усиленной мимикрией эксплуататорских элементов.
Сходная мысль прослеживается и в воспоминаниях Т. С. Мальцева, который отмечает, что в его родных местах «кулаками никого не называли, а само слово „кулак“ появилось лишь перед коллективизацией»[30].
Вместе с тем обследования выявили и специфику взглядов крестьянства на проблему социальной дифференциации: в массе своей крестьяне не считали сами по себе размеры хозяйства, его зажиточность признаками кулачества. Весь вопрос, с их точки зрения, состоял в том, каким путем создано такое благосостояние.
Такое представление, в частности, определенно выразил крестьянин Сигарев, выступивший на Первом съезде Советов Сибири в декабре 1925 г. В своей речи он ратовал против отнесения всех крепких хозяйств к кулацким. В ответ на прямой вопрос председателя Сибревкома М. Лашевича, есть ли в деревне кулаки, он ответил, что таковые имеются, но их немного и среди них вовсе не обязательно преобладают хозяйства с большими посевами[31].
Аналогичные мнения по данной проблеме высказывались и в последующий период, в частности, в ходе дискуссии о понятии «кулак», возобновившейся в 1927 г. на страницах сибирской краевой газеты «Сельская правда»[32].
При этом крестьяне по-своему оценивали различные формы экономических отношений, официально считавшиеся признаками кулачества, — наем рабочей силы, сдачу инвентаря, аренду земли и т. д. Характерно в этом плане наблюдение, сделанное в ходе обследования Муромцевского района Омского округа в 1925 г. Обследование показало, что «в массе крестьян наем рабочей силы признаком кулачества не является, в связи с чем нередко отрицается наличие кулаков». Названное обследование зафиксировало еще один любопытный социально-психологический феномен, позволяющий понять истоки многих драматических коллизий тогдашней деревни. Как выяснилось, «в моменты острой борьбы, например, при дележе лугов, имеют место случаи поголовного отнесения всех крепко зажиточных к кулакам»[33].
Другой оттенок крестьянских представлений по этому вопросу был отмечен в том же году при обследовании Родинского района (Славгородский округ). По этим данным, «крестьяне считают кулаком того, кто сам не работает, а ведет хозяйство посредством работника»[34]. Аналогичные представления фиксировались и в ходе обследований деревни конца 1926 — начала 1927 гг.[35]
Для понимания социальных взглядов крестьян весьма важно учесть, что распространенные формы отношений между зажиточными и неимущими хозяйствами рассматривались в деревне прежде всего с точки зрения «справедливости». Если крепкий мужик «по-божески» брал за пользование сельскохозяйственной машиной и соответствующим образом относился к наемным работникам, то он не считался кулаком.
В целом же массовое крестьянское сознание в понятие «кулак» чаще всего вкладывало в большей мере моральное содержание: под кулаком традиционно подразумевался стяжатель, жадный и жестокий мироед, закабалявший односельчан. Как писала по этому поводу А. И. Хрящева (один из наиболее известных в 20-е гг. исследователей социальной структуры крестьянства), в представлении крестьян «эпитет „кулак“ не есть общее понятие класса, а только частное. Он соответствует известному моральному состоянию лица, параллельно тому, как существует квалификация „негодяй“, „плут“ и т. п.»[36].
Нередко социально-психологическому типу «кулака», помимо изворотливости, хитрости, беззастенчивости, были присущи такие черты, как патологическая жадность, скупость, хозяйственный фанатизм, доходящий до безжалостного отношения не только к чужим, но и к своей семье. Собственно, только такими средствами и можно было подняться над средним уровнем, что, естественно, не внушало симпатий окружающим.
Это крестьянское представление о «кулаке» воспроизводится в произведении писателя Н. Самохина, где он на основании рассказов своих родственников — старых крестьян, рассказывает о жизни сибирской деревни 20-х гг. По этим рассказам типичный «кулак» тех лет предстает следующим образом: «Вырос Гришка парнем угрюмым и лютым. А потом, когда мужиком стал, к лютости этой прибавилась у него волчья хозяйская хватка […] Отделился от отца, и, зажив своим домом, за несколько лет превратился в настоящего кулака. Правда, надорвался сам, заморил и затюкал ребятишек, а жену согнул в колесо, старуху из нее сделал. С родней Григорий не якшался, в праздники не гулял, ходил зиму и лето в одном и том же рваном картузе и задубевшей черной косоворотке»[37].
Представление о неправомерности отождествления всякого крепкого хозяйства с кулацким, разделявшееся массой крестьян, по нашему мнению, имело конструктивный характер, отвечало социальным реалиям послереволюционной деревни.
В то же время в эти годы все большее распространение получает негативное отношение к крепкому, зажиточному крестьянству, усиленно формируется пропагандистский стереотип «кулака». Типичное для такого подхода суждение о «крепком середняке» высказал известный в те годы коммунистический публицист Ю. Ларин: «Если он не кулак в данную минуту, то все положение вещей толкает его к тому, чтобы стать кулаком,— он кулак в перспективе»[38].
В Сибири накануне коллективизации аналогичные воззрения особенно настойчиво и прямолинейно проводила группа партийных функционеров и журналистов, группировавшаяся вокруг литературного объединения «Настоящее». Взгляды такого рода, несомненно, стали важной идейно-психологической предпосылкой для осуществления насильственной коллективизации, для террора в отношении масс крестьянства.
Окончательную же «ясность» в этот вопрос внес И. В. Сталин, который утверждал, что «зажиточные вызывали недоверие и ненависть бедняков и середняков»[39].
На самом деле, как показывают источники, у преобладающей массы крестьянства, особенно старшего поколения, отношение к богатым односельчанам варьировалось в широком диапазоне от зависти, стремления самим достичь подобного статуса до сдержанной неприязни. Но никогда отношение к крепкому мужику, работавшему своими руками, не было однозначно негативным. Изучение разнообразных материалов позволяет согласиться со следующим суждением известного американского исследователя Р. Конквеста в его работе «Жатва скорби»: «Люди больше уважали крестьянина, добившегося благосостояния за счет своего труда, чем завидовали ему»[40].
В то же время вряд ли можно признать убедительными суждения, подобные утверждению И. Клямкина о том, что наш крестьянин в силу своего «добуржуазного» характера «предпочел коллективизацию кулаку […] готов был записать и часто записывал в кулаки крепкого середняка […] благословил удаление из деревни наиболее зажиточной и приспособленной к свободному рыночному хозяйству, наиболее „буржуазной“ части населения»[41].
Реалии «великого перелома» позволяют себе представить более сложную картину крестьянских взглядов и настроений. Официальные источники, как и следовало ожидать, чаще всего сообщали о поддержке «раскулачивания» большинством сельского населения. Трафаретную оценку содержит, к примеру, докладная записка ОГПУ о раскулачивании в Сибирском крае за февраль 1930 г.: «Настроения основной массы бедноты, большинства середняков вокруг кампании вполне положительное, выражаясь в их активном участии»[42].
Конечно, среди сельского населения Сибири имелись элементы, желавшие поживиться «кулацким» имуществом, свести счеты с «буржуями»; еще большее значение имели запуганность и пассивность крестьян. Тем более показательны на этом фоне факты негативного отношения крестьян к раскулачиванию и даже их сопротивления этой акции.
Такого рода признания прослеживались даже в выступлениях высокопоставленных партийных функционеров. Так, на пленуме крайисполкома в марте 1930 г. первый секретарь Сибкрайкома Р. И. Эйхе отмечал, что в тех местах, где в процессе раскулачивания не было проведено «достаточной работы», в деревнях проявлялась «жалость к кулаку»[43]. Тогда же в выступлении на Второй краевой конференции бедноты Р. И. Эйхе отметил, что в ходе выселения «кулаков» имели место случаи издевательства над ними, что вызывало со стороны односельчан сочувствие к раскулаченным[44].