Галина Щербакова
Девятнадцатый век в России начался мрачным предзнаменованием – убийством деспотического монарха, сдерживавшего, по мнению заговорщиков, развитие страны. Отсвет этого злодеяния лег на большинство политических деяний 19 века, сочетавших благие устремления с негодными целями. Александр I, придя к власти, продолжил проведение в России образовательной реформы. Но она была не самоцелью, так как для ускорения темпов развития страны нужен был рост социальной активности общества. Образование было одним из способов пробудить социальную мобильность населения, но его необходимо было подкрепить и другими действиями. Правительство разработало комплекс мер, призванных преодолеть сословную закоснелость общества, мешающую ему динамично следовать за темпами экономического, промышленного и культурного развития соседних европейских стран. Открытие широкой сети учебных заведений было увязано с административными мерами по повышению образовательного уровня государственных служащих. В указе 1803 года о «Предварительных правилах народного просвещения» образование было возведено в ранг государственной задачи. Для ее решения была создана система управления, предусмотрена согласованность между собой отдельных звеньев образовательной цепи. За время царствования Александра I будет открыто три новых университета: в Казани, Харькове и Петербурге [1]. Вокруг каждого русского университета группировалась сеть гимназий, за исполнением учебных планов в которых надзирало университетское руководство. К каждой гимназии прикреплялась сеть уездных училищ, за образовательным процессом в которых должен был следить директор гимназии. И на нижнем уровне образовательной пирамиды располагались уездные и приходские училища. Стройная образовательная система становилась еще тем более устойчивой, что базировалась на тех социальных привилегиях, которые приобретали выпускники средних и высших учебных заведений, а особенно те их них, которые показывали отличные успехи за время учебы [2]. Каждый ученик гимназии имел шанс повысить свой социальный статус, получив по окончании учебного заведения определенный чин, гарантировавший ему хороший старт для начала штурма иерархической пирамиды. Особенно большое значение подобные льготы имели для выходцев из небогатого поместного дворянства, которые сразу после учебы могли получить чин выше, чем имел их родитель. Это новшество открывало дорогу для одаренных и трудолюбивых людей из непривилегированных сословий, чьи шансы на жизненный успех раньше были ничтожными. В 1809 г. по инициативе Сперанского был издан указ об обязательных экзаменах на чин, что предполагало повышение общего кругозора и развития чиновничества, а также приостанавливало былую практику получения чина за выслугу лет. Социальная мобильность была значительно стимулирована этой социально-образовательной реформой. И если раньше социальный статус личности, независимо от ее индивидуальных дарований, воспроизводил, как правило, статус его предков, то теперь умственная и жизненная энергия лучших представителей молодого поколения из разных социальных слоев была освобождена и направлена на улучшение как своего собственного социального и материального положения, так и на общественное благо. Это была вторая мобилизация ресурсов страны после реформы Петра 1, менее громкая и скандальная, но более масштабная и долговременная. Ее результаты сказались не только в декабристском движении, но и в общей демократизации мышления и норм социального поведения, которые постепенно распространялись от узкой группы носителей высокой культуры к более широким слоям представителей тех социальных групп, чьи родители не умели ни читать, ни писать, жили по старинке, заботой лишь о хлебе насущном. Несмотря на последекабрьскую реакцию, на санкционированные Николаем попытки Шишкова изменить образовательную систему, сделав ее более сословной, приостановить поток разночинцев к низшим и средним чинам, этот процесс уже невозможно было остановить, потому что он отвечал насущным потребностям России и потому, что однажды разбуженные духовные силы нации невозможно усыпить вновь.
Итак, расценив образование как государственную задачу, правительство Александра I стало активно открывать новые учебные заведения. Выше было сказано, что в первую очередь удвоилось число университетов. Комплектование их кадрами было весьма затруднительным: профессоров не хватало даже для Московского университета, поэтому приглашение иностранных ученых было единственным выходом, несмотря на новую трудность - языковый барьер. Вот почему первое время занятия приходилось вести на немецком или латинском языках, привлекая в ряде случаев переводчиков. Вторая проблема заключалась в разности менталитетов преподавателей и студентов, обусловленной множеством причин: культурной, языковой, религиозной, даже разницей бытовых обычаев. По воспоминаниям ученика Сенковского - П. Савельева и другого студента той поры - А. Никитенко, «немецкая фракция» преподавателей Петербургского университета держалась замкнуто, избегая контактов с остальными и не допуская других в свой круг [3]. Все это затрудняло адаптацию преподавателей, подталкивая их к корпоративной замкнутости, затрудняло и сам учебный процесс, а также замедляло процесс преемственности, то есть подготовки национальной смены приглашенным профессорам. Параллельно с приглашением иностранцев применялась практика командировок или стажировок в заграничных университетах тех молодых преподавателей, которые проявляли особую склонность к языкам и исследовательской работе. Такая практика применялась нечасто, так как существовало опасение насчет проникновения заразы вольнодумства через командированных, но большая группа лучших, по воспоминаниям современников, русских профессоров прошла подготовку в немецких университетах. Среди них: П.Г. Редкин – видный юрист и общественный деятель и его коллега Н.И. Крюков, М.С. Куторга и Т.Н. Грановский - историки, О.М. Бодянский, филолог-славист, знаменитый медик Н.И. Пирогов, экономист А.И. Чивилев. Был послан за границу для получения профессорского звания В.С. Печерин, не вернувшийся на родину по идейным соображениям. Многие из тех, кто уже получил профессорское звание, также имели возможность отправиться в научную командировку, как, например, профессоры Московского университета Н.И. Надеждин и М.П. Погодин. Общий научный и культурный уровень профессорско-преподавательского состава был в то время невысок, о чем свидетельствуют воспоминания студентов, причем это мнение едино, независимо от места и времени (в период 30-40 годов 19 века) обучения. «Невозвращенец» Печерин, проникнутый грустно-отрицательным отношением ко всему отечественному, писал: «Профессорство в России невозможно… Ведь наш почтенный Грефе, хоть немец и академик, а все ж таки едва ли бы годился быть маленьким доцентом в Оксфорде» [4]. Далее мемуарист вспоминает один курьезный совет, данный ему Н.И. Гречем перед отъездом за границу: «Да из чего же вы едете учиться за границу? Ведь когда нам понадобится немецкая наука, то мы свежего немца выпишем из Германии» [5]. Сокурсники Белинского и Лермонтова, К. Аксаков и А. Герцен, И. Гончаров и С. Соловьев - все в один голос утверждают, что не только методика университетского преподавания, но и сам уровень знаний профессоров оставлял желать лучшего, о том же свидетельствовала переписка родственного круга Чернышевских-Пыпиных, недовольных обучением в Казанском университете [6]. Профессора в основной массе не следили за ходом современной науки, особенно зарубежной, давали лекции по старым записям, не добивались понимания или даже внимания иначе, чем полицейскими мерами, студентам не хватало книг. Любопытны воспоминания о своей университетской поре умеренного и в критике, и в любви И.А. Гончарова. Приведем эпизод о редком событии- посещении ректором университета лекции: «Ректором тогда был профессор восточных языков Болдырев... Передо мною одним на столе лежала книга «Войны Югурты» Саллюстия, в маленьком формате. У других ничего не было пред собою. А лекция была немецкой литературы лектора Кистера. Вдруг ректор подошел ко мне, взял книгу и посмотрел. «Отчего у вас латинская книга на лекции по немецкой литературе?» - спросил он. «Она лежит тут от предыдущей лекции из римской словесности», - был мой ответ. «А где же немецкая книга?» - «У меня ее нет». И ни у кого не было. Кистер издал очень краткий, какой–то наивный курс немецкой литературы, скомпилированный из больших немецких курсов, и, конечно, рассчитывал на сбыт между студентами, но так как большинство их знало все, что там было, то книгу не покупали. Ректор не справился, есть ли она у других, а мне посоветовал приобрести ее. Я не приобрел, потому что у студента денег обыкновенно не бывает, особенно на книги. Доставать книги - это другое дело - это мы и делали, а покупать книги – нет. Кроме того, я не купил книги еще потому, что все в ней мне было известно, и притом я знал, что ректор больше никогда не придет на лекцию.» [7]
Разные портреты русской профессуры оживают в письмах Белинского, воспоминаниях Аксакова, Герцена, Гончарова, С.М. Соловьева и других их современников: то добродушные, то горделиво-раздражительные, то тщеславные, то равнодушные, но из всего разнообразия портретных характеристик проступает постепенно общая черта: даже самые увлеченные своим предметом не стремились зажечь сердца своих воспитанников любовью к науке, они не ставили возвышенных целей, которым молодые души были бы готовы были посвятить свою жизнь, и, наконец, в своем большинстве они держались обособленно от студентов, очевидно, опасаясь либо доносов насчет политической благонадежности, либо опасаясь трудных вопросов, которые могли им адресовать студенты с бескомпромиссностью молодости. Мнение некоторых исследователей об атмосфере добродушия и взаимопонимания между преподавателями и студентами верны, но только если их применить к более позднему периоду, а не к началу 30-х годов 19 века, таким образом, утверждение А.С. Павловой [8], что к 1829-1830 г.г. Московский университет становится настоящим очагом вольномыслия верно только отчасти. Действительно молодую мысль, жаждущую познания, удержать было нелегко, но основные познания в социально-гуманитарной сфере студенты получали благодаря самообразованию: чтению книг и журналов, в университете часто запрещенных, дискуссиям, и отнюдь не с собственными профессорами. Недаром Лермонтов сказал профессору Победоносцеву на экзамене по изящной словесности, что для ответа пользовался новейшими источниками из собственной библиотеки, которые, очевидно, профессору неизвестны. Через десять лет многое изменится в университетах, и не одном Московском. Действительно, начнутся и общие дискуссии, и встречи на профессорских квартирах (в 1830-е годы на это решился один Надеждин), и профессора начнут снабжать студентов книгами из собственных библиотек, то есть нормой жизни станет все то, о чем писал Б.Н.Чичерин в мемуарах «Москва сороковых годов» [9]. Для тех бывших студентов, кто потом выезжал за границу и слушал лекции немецких профессоров, их отношения к русским студентам поражали своим контрастом. Во-первых, бросалась в глаза колоссальная ученость и абсолютная преданность науке, во-вторых, их открытость для студентов, с которыми они общались и после лекций, встречаясь в библиотеках, на совместных прогулках и даже приглашая к себе домой. Грановский в одном из писем Неверову высказал предположение, что такая любовь не совсем бескорыстна, и профессора надеются на благодарность в виде наград от русского правительства, но тут же с добродушием молодости добавил, что русским нет дело до причин такого поведения, если они могут воспользоваться результатом [10]. Невелико вначале было и число студентов, особенно в новых университетах: в пределах 100 человек. Только в Московском университете было к концу второго десятилетия 19 века около тысячи студентов. Например, из воспоминаний К.С. Аксакова известно, что в 1832 году был уменьшен прием на все отделения Московского университета: вместо 204 человек в 1831 году было принято всего 92; в том числе на словесное отделение поступило 22 человека, а в предыдущем 1831 году – 49. По численности студентов в эти годы на первом месте стояли политическое и медицинское отделения, затем шло отделение словесности, а замыкало список – физико-математическое отделение. Варьировалась также длительность обучения: на медицинском - 4 года, а на всех остальных –3 [11]. Московский университет, будучи первым, обрел устойчивую репутацию, имел высококвалифицированный преподавательский состав, Благородный пансион для подготовки к поступлению в университет. Теплая и фрондерская обстановка отставной столицы окружала Московский университет, салоны местной знати были насыщены атмосферой элитарной культуры. Немаловажным для студентов и их родителей был тот факт, что цены на продукты и жилье были в Москве значительно ниже, чем в Петербурге. По воспоминаниям Я. Неверова, одного из участников кружка западников, в который входили Белинский, Герцен, Грановский, проживание в Петербурге студенту обходилось в два раза дороже, чем даже в Берлине, не говоря о первопрестольной [12].