Черная печаль вообще не свойственна молодости, она не покоряет ее надолго, да и есть в таком «покорении», если оно вдруг случается, что то жуткое, противоестественное, больное, ведь слишком много еще для молодости неизведанного, непрочувствованного, интересного, манящего… И она, молодость, властно брала свое. Мир по прежнему манил Александра, несмотря на горестные и серьезные раздумья. Манила к себе и радость предстоящих встреч с Марией. Они, разумеется, не могли бы видеться часто, все больше - писали друг другу теплые, дружеские письма, где что то сквозило на грани огня, игры, шутки, правды, признаний, отчаянья, улыбки…
Он ждал встреч. Он жаждал теплоты ее писем, строк. Улыбок, мимолетных касаний, тайных, условных знаков, а без них его упорно охватывало чувство ненужности и не уютности, холодное, тягостное..
«Сегодня опять несчастный день, не виделся совсем с М.Э.», - записал цесаревич в дневнике 18 сентября 1865 года. Не видя Марии – тосковал несказанно. А увидев, вспыхивал и радостно трепетал, хотя встречи больше все были на людях и – в молчании. Горько было Александру признаваться самому себе еще и в том, что отнюдь не каждая из них, встреч, радовала теперь! Ему все больше не хватало ее внимания, подтверждения ее заинтересованности в нем. Княжна же вдруг могла за весь вечер ни разу на него не взглянуть, демонстративно беседовать с кем – нибудь другим, и, уходя, даже не повернуть головы в его сторону. Раньше этого он не замечал. Теперь ему будто бросали вызов, дразнили, играли им, как кошка с мышью. Он, в отчаянии, тоже решался было играть, но – недолго, выходило - плохо, и первое же теплое письмо или тихое объяснение гасило тотчас смешную, нервную размолвку.
Помогала, как всегда, верная, веселая, неунывающая Саша Жуковская – внезапный предмет горячей симпатии его брата Алексея. Симпатия сия удивляла несказанно, но как то вовремя приключилась, и была на руку двум влюбленным – круг сочувствующих и понимающих теперь не был столь узок, слава Богу!
Алексей ласково поддразнивал, пенял, в чем то и - поддакивал . А все чаще вздыхал огорченно: какое счастье может быть у царских детей, какое будущее, кроме - порфироносного, какая любовь?! Кроме династических обязательств – ничего не ждет их, и надо бы, чтобы брат цесаревич на сей счет не заблуждался! Александр и не думал заблуждаться. Он и сам прекрасно понимал невозможность будущего с «милой Дусенькой – М.Э.» , что им никогда не суждено быть вместе, более того, он в любой момент может потерять Марию, поскольку сам себе никак не принадлежит, а ее могут просватать, она выйдет замуж, и он ее не увидит более: замужние дамы не оставались при дворе во фрейлинах!
И что, вообще, может он предложить Марии, как может удержать ее?! Такая милая девушка, как она, несомненно, имеет полное право на выбор Судьбы и должна устроить свое семейное счастье.
Семейное счастье.. С кем же?! Раз у него появилась пылкая мечта: познакомить ее с кем нибудь из своих друзей, но старания сыскать княжне жениха ни к чему не привели: едва она начинала улыбаться в его присутствии кому - то еще, как сердце холодело и больно сжималось. Ревновал, понимая, что это все – смешно и глупо, но ревновал – отчаянно!
Встречи и разговоры с княжной Мещерской продолжали привлекать внимание при дворе.
9 ноября 1865 года Александр записал: « Опять пошли неприятности. М.Э. мне сказала, что к ней пристают, зачем она садится возле меня так часто? Но это не она, а я сажусь возле нее. Снова придется сидеть Бог знает где и премило скучать на собраниях. О.глупый, глупый свет со своими причудами!» Очередное «предостережение молвы» произвело воздействие, но – ненадолго.
Они упорно продолжали видеться на вечерах у императрицы и на катке. Там можно было вести себя более свободно, раскованно. В один из таких из таких вечеров на льду Мария долго и просто рассказывала ему о себе, о парижском «раззолоченном сиротстве», лишенном искренности и теплоты, о слезах, пролитых по ночам, о тоске по матери. Тоске, которую вынуждена была искусно прятать от взоров старой княгини – бабушки. И о муках совести, когда вынуждена была на глазах своей непреклонной опекунши – ревнивицы возвращать матери присланные ею скромные подарки в день рождения или именин. Отказ Мария наивно пыталась смягчить теплым письмом, но письмо то читалось бабушкой и немедля рвалось, если в нем не было сухих и скучных, церемонных фраз на французском языке, правда, щедро приправленных кляксами от слез.
Наследника трогали несказанно эти простые и искренние рассказы Марии о себе, в ответ он тоже тихо рассказывал о своих тревогах за хрупкое здоровье Мама, о скучных уроках с наставниками, о неудачах в верховой езде, но тут же – спохватывался: мелочи все это, смеялся над собою: и поделом, ему, увальню, где ему с его фигурою достичь мастерства опытных гвардейцев кирасиров, что на полном скаку могут чуть ли не в полный рост приподняться в седле! Не зря же милая Мама журит каждое утро: надо меньше есть горячих филлиповских булок с маслом, да гурьевской каши! Но - не может устоять, больно любит эти лакомства! Мария смеялась, слезы постепенно высыхали на ее глазах, она качала головой: наговаривает на себя цесаревич, не так уж он неуклюж. И с жаром принималась расспрашивать о новой опере В. Серова «Рогнеда», что довелось ему увидеть в Мариинском, да о книгах, которые прочел в последнее время.. Залпом выкладывал ей Александр свои впечатления, затаив дыхание рассказывал, как потрясла его сцена гибели Андрея, отрекшегося от всего ради любви. И смотрел на княжну горящим взглядом. Она отводила взор, смущаясь.. Но и встречи на катке не остались незамеченными! Мещерская получила очередной выговор от обер – гофмейстерины, графини Екатерины Федоровны Тизенгаузен, которая обвинила девушку в том, что она ведет себя крайне неприлично, едва ли не открыто «бегает» за наследником, и ставит в совершенно неловкое положение не только себя, но и его! Она строго потребовала от княжны прекращения встреч с цесаревичем Александром, намекнув, что это желание государыни. Княжна подчинилась. Раздосадованный Александр на следующие утро после скандала записал: «Опять начались сплетни. Проклятый свет не может никого оставить в покое. Даже из таких пустяков поднимают истории. Черт бы всех этих дураков побрал!!!. Даже самые невинные удовольствия непозволительны, где же после этого жизнь, когда даже повеселиться нельзя! Сами делают черт знает что, а другим не позволяют даже видеться, двух слов сказать, просто – сидеть рядом. Где же после этого справедливость?!» *На эти гневные вопросы цесаревичу не мог никто дать ответа. Да он и не ждал разъяснений: уже слишком хорошо знал, что мир - несовершенен, а сам он живет «в золотой клетке», увы ! Сказавшись больным, цесаревич отчаянно манкировал несколько вечеров у императрицы – матери, не выезжал на прогулки. Много читал, писал в дневнике, размышляя о счастье, справедливости, и о своей собственной судьбе. Она представлялась ему безрадостной.
(*Дневник цесаревича Александра и в дальнейшем цитируется в подлинной орфографии его автора, по книге профессора - историка А. Н. Боханова «Император Александр Третий». М. Изд . Дом «Русское Слово». 2001 г. - С. М.)
Впрочем, что предначертано, того обойти нельзя! Этот жизненный урок он усвоил давно и твердо. События развивались сами собою, помимо воли Александра. 28 ноября 1865 года его внезапно вызвал к себе отец. Он отдал Александру фотографию датской принцессы Дагмар и прочел несколько строк из ее письма, где она сердечно благодарила Цесаревича за какой то давний любезный ответ. Тот уже о нем и не помнил. Отец настоятельно попросил сына написать Дагмар хотя бы несколько слов. Тот тихо пробормотал нечто весьма невразумительное, витая мыслями совсем далеко от Дании, но осекся под недоумевающим взглядом отца, залился румянцем, и торопливо удалился из строгого кабинета, обещая скоро передать свой ответ «маленькой северной принцессе» для отправки через диппочту.
В начале декабря царское семейство переехало на постоянное местопребывание в столицу и петербургская круговерть завертела, закружила Цесаревича: учеба, присутствие в Государственном совете, встречи с родными, официальные приемы, вечером – театр и чтение. О далекой Дагмар не вспоминал вовсе. О Марии – думал чаще, но почти не виделись с нею, много времени вечерами проводил у себя. Готовились к Рождеству, Новому году закупались подарки для всех родных, писались приглашения на вечера и балы.
Посреди всей этой приятной суеты Цесаревич имел неожиданный разговор с Мама, которая вдруг осторожно обронила , что «они с отцом были бы и в самом деле рады, если бы он и Дагмар стали мужем и женою». Вначале Александр ошеломленно молчал, но потом тихо выразил согласие «сделать все, что надо». Это был туманный ответ, но Мама благодарно взглянула на него своими темными, теплыми глазами, огромными на ее бескровном лице, и язык не повернулся что то уточнять, добавлять, только молча припал губами к родной руке, и вышел, глотая непрошенный ком в горле, из дверей будуара.
11 января уже 1866 года разговор о женитьбе продолжился в присутствии отца – царя. Сын снова молчал, и императорская чета решила, что наследнику необходимо ехать в Копенгаген и заручиться согласием Дагмар и ее семьи. Он опять не возражал, считая, что если Бог даст все будет, как желаем».. Через три дня у императрицы наследник осматривал небольшую коллекцию драгоценностей, подготовленную в подарок датской принцессе. Ее начинали составлять еще при Никсе, потом приостановили, теперь заканчивали. Выглядело все ослепительно. В этот день цесаревич занес в дневник свои впечатления от всего увиденного, закончив их такою фразой: «Если Бог даст, она будет моей женой.» Только принцесса Дагмар – маленькая, серьезная, очаровательная, спокойная умница виделась ему в этой ответственейшей роли. Только она. Но удастся ли сватовство, он сможет узнать лишь летом, когда отправится с родными в Копенгаген. А пока - до лета еще далеко. И существуют другие, не менее значимые, привязанности…..