Изгнанники распадались у него на два ряда: высший свет, что торопился спасти остатки богатств, и бедствующее провинциальное дворянство, среди которого только и остались верноподданные. Еще больше задевали его тогда новые превращения: разбогатевшие революционеры становились собственниками роскошных особняков в аристократическом Сен-Жерменском квартале, почуяв возможность сделаться баронами и графами. Вот и Наполеона, которого только одного из всех современников почитал за великого человека, Шатобриан возненавидел за то, что тот "возвысил чернь до знати", "усадил народ рядом с собой на трон" и тем развратил общество и приучил его к бесприкословному подчинению. Так же при Реставрации продолжались "отвратительные метаморфозы": возвращение Бурбонов подготовлялось при участии продавшихся дворян (де Талейрана, де Коленкура), и роялисты не смогли обойтись без преступного Фуше, который из санкюлота превратился в герцога и у которого "под лентой Почетного легиона скрывалась веревка виселицы". Даже возвращение Франции к "свободной монархии", как Шатобриан называл Реставрацию Бурбонов, не меняло лица общества: то было "унылое время всеобщего лицемерия". "После заката великого светила" ("зашло солнце" - писал Шатобриан, имея в виду Наполеона), "пробил последний час личности", хотя только "с его исчезновением французы поняли: достоинство есть у каждого из них".
Так "Реставрация положила конец эпохе, когда чувством собственного достоинства обладал во Франции только один человек". Наступало торжество отдельного человека, (есть индивидуализма), но к молодому поколению 1830 г. легитимист относился скептически: оно было "искалеченным, заносчивым, изверившимся", "букашками" называл он его представителей ("Мы были гигантами!").
Но более всего его, пэра, возмутило поведение верхней палаты во время революции 1830 г., когда она отреклась от свергнутых Бурбонов. Преданный легитимист, Шатобриан высоко оценивал роль французской монархии - "за ней стоит вся наша история" она - почти ровесница нации, которая обязана ей цивилизацией и просвещением, свободами и бессмертием. В последней своей речи перед пэрами (7 августа 1830 г.), верный присяге и свободе убеждений, он призывал их сохранить наследственную монархию Бурбонов, оставить престол за герцогом Бордоским - сыном наследника герцога Беррийского, убитого террористом в 1820 г., и протестовал против передачи трона боковой ветви династии - герцогу Орлеанскому. Ничего не добившись, он отказался от пэрства (и пенсии, и всех пэрских льгот) и покинул дворец навсегда, предрекая недолгое правление нового короля.
Этот поступок соответствовал принципу чести и его мировоззрению. Шатобриан называл себя "демократом по природе" и "аристократом по нравам". Действительно, его историческое сознание основывалось на двух приоритетах: монархии и свободе. Для современной ему Франции наследственная и конституционная монархия являлась самой подходящей формой правления, потому что она лучше всего примиряла "порядок со свободой", и был убежден, что монархия бывает во много раз свободнее, чем республика. Он искренне оплакивал расставание с легитимной монархией: "Настоящему нынче недостает лишь прошлого... Без Бурбонов, за которыми стоит тысячелетняя история, жизнь наша опустела... Мы вернулись к материальному языческому обществу".
Но главное заключалось в другом - в крушении всех надежд Шатобриана на преобладание аристократии и сохранение легитимной монархии. Ведь он принадлежал к старой знати, которую хотел бы через палату пэров сделать "доминирующей сердцевиной" правящего режима, потому что не доверял среднему классу и находился в изоляции от главных либеральных сил. Тем не менее, он настаивал на двухпалатной системе, чтобы достичь баланса интересов дворянства и буржуазии и предотвратить повторение раскола элиты, что случилось во время революции. Вопреки пониманию того, что дворянство пребывало в состоянии упадка, Шатобриан, вплоть до падения Бурбонов, не расставался с мыслью о реванше аристократии, о монархии в ореоле либеральных институций, но с дворянами из старых фамилий, о возможности французского варианта торизма. Английский исторический опыт давал ему на этот счет некоторые основания. Вслед за французскими просветителями-англофилами, которые считали британскую политическую систему образцовой, так как она утверждалась на равновесии трех структур власти: королевской, аристократической и народной, Шатобриан восхищался "просвещенной аристократией". Англия стала примером, где суверенитет народа осуществлялся посредством аристократического правления.
Как ни мила ему была Англия, он понимал невозможность подражать ее выбору и сознавал своеобразие французского пути. Речь его в палате пэров в мае 1823 г. тому свидетельство: он заявил тогда, что во Франции монархия служит барьером против воли демократии и тем самым ставит аристократию под защиту, то есть, признавал слабость французского дворянства по сравнению с английским - по влиянию на общество - и потому отстаивал примат королевской власти.
Впрочем, почитаемая им Англия стала тоже вызывать тревожные чувства: ностальгию по ее прошлому, ибо индустриальной стране XIX в. он предпочитал аграрное общество XVIII, в котором преобладала аристократия.
С неприязнью он относился к США. Побывав в Новом Свете в 1790 г., Шатобриан не нашел здесь равенства граждан: янки из высшего общества жили не так, как "истинный джентльмен" Франклин, поражала огромная разница состояний, предвещавшая появление "хризогенной аристократии", аристократии богатства, охочей до отличий и титулов. И приходило прозрение: не может существовать государство, где одни имеют миллионные доходы, а другие умирают от голода. Разложение современной ему цивилизации связывалось также с утратой религиозного чувства, с развращенностью духа. "Старая Европа умерла", - сокрушался консерватор.
Угасание аристократии - хранительницы традиции, религиозности, легитимности, вызывало у дворянского романтика искреннюю грусть, как расставание с жизнью. Но теплилась надежда: заслуги дворянства не могут быть преданы забвению, как и ценности, которые оно отстаивало, если даже; революционеры и безнравственные поколения; не жалующие аристократические фамилии, питают к аристократии тайную слабость... и желают научиться у нее благородным манерам. А для себя самого он оставлял одну надежду - надежду на спасение: умереть христианином.