Из этого принципа уважения к духовной жизни человека и к неприкосновенности и святости домашнего очага вырастает и общее требование прочного правопорядка. В "Мыслях на дороге", именно в связи с обоснованием правомерности цензуры, подчеркивается необходимость, чтобы "устав", которым руководится цензура, был "священ и непреложен", и это указание подкрепляется общим соображением: "Несостоятельность закона столь же вредит правительству (власти), как и несостоятельность денежного обязательства" (Собр. сочин., изд. "Слово". VI. 245) (19). В оценке деятельности Петра Великого Пушкин записывает: "Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его Указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего — вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика" (Соч., изд. "Слово". V. 443; особая отметка Пушкина указывает, что эта мысль должна была проникать задуманную, оставшуюся ненаписанной "Историю Петра Великого").
Консерватизм Пушкина органически связан с этим его либерализмом через идею, что свобода духовной жизни и культуры обеспечивается именно блюдением культурной преемственности и общественных слоев, которые являются ее носителями. Требование уважения к родовому дворянству имеет в этой связи не только консервативный, но и либеральный смысл. Наследственное дворянство есть по мысли Пушкина твердыня, ограждающая начала духовной независимости в государственно-общественной жизни. В письмах и прозаических работах и набросках Пушкин не устает повторять, что духовная ценность русской литературы основана на том, что русские писатели суть дворяне — носители чувства независимости и чести. В программе размышлений о дворянстве говорится: "Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству, чести вообще... Нужны ли они (эти качества) в народе, так же, например, как трудолюбие? Нужны, и дворянство — la sauvegarde (20) трудолюбивого класса, которому некогда развивать эти качества... Наследственность дворянства есть гарантия его независимости. Противоположное есть необходимое средство тирании, или, точнее, бесчестного и развращающего деспотизма" (Соч., изд. "Слово". VI. 195–197) (21). Для этого воззрения Пушкина на значение дворянства весьма характерно, что ценность дворянства всегда рассматривается им с точки зрения общегосударственного и культурного интереса, и что он резко отвергает все эгоистические сословные притязания дворянства. Если еще в юношеских "Исторических замечаниях" (ср. выше) он порицает указы Петра III о вольности дворянства — "указы, коими предки наши столько гордились и коих справедливее должны были стыдиться", то и в размышлениях "О дворянстве", при полной перемене своей общей политической позиции, он снова повторяет эту мысль. "Аристократией прав" и "рабством народа" "кончается (погибает) дворянство" (ib. 195).
III
Этими общими принципами конкретно определяется отношение Пушкина к политической реальности России его эпохи, и именно в этой конкретной установке обнаруживается в особенности полная оригинальность и гениальность политической мысли Пушкина.
Прежде всего Пушкин в отношении русской политической жизни — убежденный монархист, как уже было указано выше. Этот монархизм Пушкина не есть просто преклонение перед незыблемым в тогдашнюю эпоху фактом, перед несокрушимой в то время мощью монархического начала (не говоря уже о том, что благородство, независимость и абсолютная правдивость Пушкина совершенно исключают подозрение о каких-либо лично-корыстных мотивах этого взгляда у Пушкина). Монархизм Пушкина есть глубокое внутреннее убеждение, основанное на историческом и политическом сознании необходимости и полезности монархии в России — свидетельство необычайной объективности поэта, сперва гонимого царским правительством, а потом всегда раздражаемого мелочной подозрительностью и враждебностью. "Со времени восшествия на престол дома Романовых — говорит Пушкин в "Мыслях на дороге" — правительство у нас всегда впереди на поприще образования и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно" (Соч. VI. 209). То же воззрение высказано в гениальном, упомянутом уже выше, письме к Чаадаеву от октября 1836 г. В конце своей критики исторической концепции Чаадаева Пушкин отмечает, в чем он согласен с Чаадаевым в его оценке тогдашнего состояния русской культуры — именно, "что наше нынешнее общество столь" же презренно, как и глупо", что в нем "отсутствует общественное мнение, и господствует равнодушие к долгу, справедливости, праву, истине..., циническое презрение к мысли и достоинству человека". Вслед за этими словами идет замечательная оговорка, которой оканчивается письмо: "Следовало бы добавить (не в качестве уступки, а ради истины), что правительство есть единственный европейский элемент России и что — как бы грубо (brutal) оно ни было — от него одного зависело бы быть еще его раз грубее. Ни на кого это не произвело бы ни малейшего впечатления" (III. 389) (22).
Можно сказать, что этот взгляд Пушкина на прогрессивную роль монархии в России есть некоторый уникум в истории русской политической мысли XIX века. Он не имеет ничего общего ни с официальным монархизмом самих правительственных кругов, ни с романтическим, априорно-философским монархизмом славянофилов, ни с монархизмом реакционного типа. Вера Пушкина в монархию основана на историческом размышлении и государственной мудрости и связана с любовью к свободе и культуре.
Еще более замечательна, однако, критика русской монархии, которую мы одновременно встречаем в зрелом консервативном миросозерцании Пушкина. Парадоксальным образом Пушкин упрекает русскую монархическую власть — в революционности. При всем своем благоговении к Петру, он называет его "одновременно Робеспьером и Наполеоном — воплощенной революцией" ("О дворянстве"). В замечательном разговоре с вел. кн. Михаилом Павловичем (в споре с ним о ценности наследственного дворянства по поводу указа о почетном гражданстве, последствием которого должно было быть затруднение доступа в дворянство по службе; великий князь был против этой меры) Пушкин не стесняется сказать ему: "Вы пошли в вашу семью, все Романовы — революционеры и уравнители" (на что явно неприятно задетый великий князь ответил иронической благодарностью за то, что он "пожалован" Пушкиным в якобинцы) (23). В шутливой форме Пушкин высказал серьезную и заветную свою мысль, стоящую в связи с его вышеизложенным взглядом на общественное значение дворянства, как носителя и культурной непрерывности и свободного общественного мнения и культурного творчества. Поэтому он резко высказывается против петровской "табели о рангах", в силу которой лица из низших слоев в порядке службы проникали в дворянство. "Вот уже 150 лет, как табель о рангах выметает дворянство, и нынешний Государь первый установил плотину, еще очень слабую (Пушкин имеет в виду упомянутый указ о почетном гражданстве), против наводнения демократии, худшей, чем в Америке" ("О дворянстве") (24). "Наследственные преимущества высших классов общества суть условия их независимости. В противном случае классы эти становятся наемниками" (ib.). Если в юношеских "Исторических замечаниях" Пушкин, как мы видели, сочувствовал победе в России самодержавия над попытками установления "феодализма", над честолюбивыми замыслами боярства и дворянства, то теперь он стоит на прямо противоположной точке зрения. В критических заметках на "Историю Русского Народа" Полевого, указывая на основное отличие русской истории от истории Запада — отсутствие у нас феодализма, он прибавляет: "Феодализма у нас не было — и тем хуже"; он сожалеет также об отсутствии в России свободных городских общин. "Феодализм мог бы... развиться, как первый шаг учреждений независимости (общины были второй), но он не успел. Он рассеялся во времена татар, был подавлен Иваном III, гоним, истребляем Иваном IV. — Место феодализма заступила аристократия, и могущество ее в междуцарствие возросло до высочайшей степени. Она была наследственной, — отселе местничество, на которое до сих пор привыкли смотреть самым детским образом. ... С Феодора и Петра начинается революция в России, которая продолжается и до сего дня" (25).
Недостаток места не позволяет нам подкрепить эти суждения Пушкина еще другими цитатами, которых можно было бы привести множество. Но и указанного достаточно, чтобы политическая мысль Пушкина уяснилась нам во всей ее оригинальности и яркости. Монархия есть для него единственный подлинно европейский слой русского общества, которому Россия обязана — начиная с XVII века — всем своим культурным прогрессом. Но монархия легко подпадает искушению — и именно в России, при некультурности широких масс общества, искушение это особенно велико — недооценить культурное значение независимых высших классов и в интересах абсолютизма пытаться их ослаблять и связаться с низшими слоями населения. Этим открывался бы путь к уравнительному, губительному для культуры и свободы деспотизму, и, по мнению Пушкина, монархия по меньшей мере со времени Петра вступила на этот гибельный путь. Пушкин защищает точку зрения истинного консерватизма, основанного на преемственности культуры и духовной независимости личности и общества, против опасности цезаристски-демократического деспотизма. Если он ближайшим образом подчеркивает ценность старинного дворянства и как бы защищает его интересы как против уравнительных тенденций, так и против богатой и влиятельной придворной знати из выскочек и вельмож XVIII века, то только потому, что в его эпоху — как он это неоднократно подчеркивает — этот средний нечиновный старинный дворянский класс был главным или даже основным носителем независимой культуры. Общее понятие "дворянства" у него шире. К дворянству "в республике" он причисляет и класс буржуазии — "богатых людей, которыми народ кормится" ("О дворянстве", ср. приведенное выше указание на культурное и политическое значение городских общин). Общим и основным мотивом его консерватизма является борьба с уравнительным демократическим радикализмом, с "якобинством". С поразительной проницательностью в независимостью суждения он усматривает, — вопреки всем партийным шаблонам и ходячим политическим воззрениям, — сродство демократического радикализма с цезаристским абсолютизмом. Если в политической мысли XIX века (и, в общем, вплоть до нашего времени) господствовали два комплекса признаков: "монархия — сословное государство — деспотизм" и "демократия — равенство — свобода", которые противостояли (и противостоят) друг другу, как "правое" и "левое" миросозерцание, то Пушкин отвергает эту господствующую схему — по крайней мере, в отношении России — и заменяет ее совсем иной группировкой признаков. "Монархия — сословное государство — свобода — консерватизм" выступают у него как единство, стоящее в резкой противоположности к комплексу "демократия — радикализм ("якобинство") — цезаристский деспотизм". Где нет независимых сословий, там господствует равенство и развращающий деспотизм. Деспотизм Пушкин определяет так: "жестокие законы — изнеженные нравы" ("О дворянстве").