Анатолий Добрович
Посвящается Валерию Слуцкому и Инне Гершовой-Слуцкой
"Что означает арабское слово джихад? Джихад - это "священная война". Или, более точно: слово "джихад" означает законное, насильственное, совместное усилие увеличить размеры территорий, управляемых мусульманами, за счет территорий, управляемых не-мусульманами. Другими словами, целью джихада является не столько распространение исламской веры, сколько расширение сферы влияния суверенной мусульманской власти (вера обычно следует за флагом). Таким образом, джихад по своей натуре беззастенчиво агрессивен, а его конечная цель состоит в том, чтобы добиться господства мусульман над всем миром".
Даниэль Пайпс New York Post, 31 декабря 2002 г.
Бог ислама - это Единый Бог, который требует подчинения, и это Бог обособленный. Называть его Отцом - богохульный антропоморфизм. Бог снизошел до того, чтобы дать людям священный закон. Он требует послушания. Он не вступает в отношения любви. Мусульманский Бог абсолютно бесстрастен, и наделять его способностью любить было бы подозрительно. Вместо этого - никак не обоснованное снисхождение, благосклонность.
Ален Безансон. Ислам. "Континент" 2005, №123
- После пятничных молитв хотелось идти и убивать, - рассказывал следствию Хопиев. И достигался этот эффект не каким-то там зомбированием или наркотиками, как принято считать, а обычными беседами на тему необходимости джихада (священной войны) ради "создания на территории Северного Кавказа исламского государства с шариатской формой правления". А в качестве подтверждения проповедники зачитывали наиболее агрессивные аяты из Корана, хадисы (заветы Мухаммеда) и отрывки из книги "Единобожия" (ваххабитская, жесткая трактовка Корана). Те самые моменты, которые миролюбивые российские мусульмане пытаются трактовать, как "призыв к вечной войне с самим собой". Где черным по белому в разных вариациях написано о том, что самый праведный вариант жизни для мусульманина - воевать за ислам, убить неверного и быть убитым во имя Аллаха.
Ярослава Танькова. Почему русские становятся исламскими террористами? Комсомольская правда, 17 августа 2006
Назревшие вопросы
Суждение Д. Пайпса (по всей вероятности, отражающее суть явления) оставляет незатронутыми многие назревшие вопросы. Почему во имя господства ислама над всем миром десятки, если не сотни тысяч мусульман, в особенности молодых, готовы стать террористами-самоубийцами? Что надо сделать с людьми, чтобы толкнуть их на двойное злодеяние - самоубийство во имя убийства и увечья как можно большего числа "неверных", непричастных к боевым действиям? Почему пронести взрывчатку в дюжину самолетов и погибнуть вместе с несколькими тысячами случайных пассажиров представляется "подвигом" джихадистам британского происхождения, замыслившим мега-теракт в аэропорту Хитроу? И, если бы этот теракт не был сорван спецслужбами, - почему он стал бы поводом для ликования неисчислимых мусульманских толп по всему миру? (В последнем нет сомнения: вспомним, как они праздновали "победу" после атаки на небоскребы-близнецы в Нью-Йорке в 2001-м). Террорист-самоубийца верит, что после смерти мгновенно окажется в раю, но дело не только в религиозном фанатизме. В рай, в конце концов, можно попасть и иначе - став праведником; хотя это, конечно, трудней и много дольше. Но для джихадизма совершение террористического двойного злодеяния не исключает "праведности", а как раз предполагает ее. Как могло случиться, что в недрах почтенной мировой монотеистической религии вызрело отождествление убийства невиновных - с праведностью? Здесь ссылка на фанатизм явно недостаточна. Фанатики могут избивать себя цепями в знак скорби по замученному в незапамятные времена Али, но вообразим себе, что с этими же цепями они набрасываются на уличных прохожих: это уже бандитизм, а не фанатизм. Каким же образом бандитизм преобразился в исламе в религиозную акцию? Поскольку мы не умеем понимать другого, если не отождествим его с собой, нам прежде всего приходит в голову, что эти люди "обижены". И разумеется, обижены нами - раз они так хотят нашей смерти. Мы готовы проанализировать свое отношение к ним и покаяться в том, что вольно или невольно оскорбили их. Нас устроило бы, если бы все они были вроде деклассированных мусульманских подростков из пригородов Парижа, которым Франция якобы чего-то не додала. Однако факты показывают, что террорист-самоубийца лишь в части случаев - представитель низов, обеспечивающий, кстати, своим "подвигом" денежное вознаграждение семье, из которой вышел. Мы обнаруживаем массу шахидов из обеспеченных семей. Мы видим исламских богачей и сверх-богачей, охотно ссужающих "джихад" огромными средствами: этих-то кто и чем оскорбил? Серьезные, казалось бы, аналитики смакуют идею "метафизического" оскорбления: мол, ислам точно знает, что Ибрагим (Авраам) решился принести в жертву Исмаила, евреи же, а за ними христиане, обманули весь мир, утверждая, что в жертву был предназначен Исаак. И что? За этот обман (допустим) надо убить израильских школьников, европейских туристов, британских авиапассажиров или американских клерков в их офисах? Идея "бедных стран Третьего мира", завидующих богатому Северу, тоже лишь в слабой степени может служить объяснением происходящему. Пресловутая "исламская улица" ведет себя предсказуемым образом, будь то полунищий Афганистан или купающийся в роскоши Катар. Есть у джихадистов любимое присловье: "Вы любите жизнь, а мы любим смерть и потому не боимся ее, и потому победим вас, цепляющихся за жизнь". Люди, "любящие смерть", действительно демонстрируют глубокую психологическую ущемленность. Чтобы смерть казалась лучше жизни, надо быть либо в клинической депрессии, либо в состоянии невыносимой униженности. Да, этих людей оскорбили. Но кто? Вот напрашивающийся ответ: они оскорблены тем образом жизни, который вынуждены вести пятнадцать веков и который намерены теперь навязать всему миру. Они ненавидят и презирают нас - взамен того, чтобы ненавидеть и презирать собственный социальный уклад. Стрелка ярости, по-своему справедливой, с младенчества умело переводится для них со среды внутренней на среду внешнюю. Это происходит в мечети. И неспроста. Мусульманским "духовным лидерам" несдобровать, если эта стрелка не будет вовремя направлена "куда следует". Почему же до сих пор никто не взял на себя смелость проанализировать, что такое уязвленная душа мусульманина? И каким образом исламское понятие "чести" превращается в апологию убийства? Отец, потерявший двух детей при попадании в Назарет ракеты Хизболлы, едет к Насралле, чтобы восславить и поблагодарить его за нападение на евреев. Что надо сделать с душой человека, чтобы довести ее до такого состояния? И чего же такого "натерпелся от евреев" арабский житель Назарета, города сытого, благополучного, достаточно автономного и в управлении, и в отправлении религиозных культов? На подобные вопросы должен дать ответы какой-нибудь Независимый Институт Исламской Цивилизации. Но поскольку подобный НИИЦ не создан и вряд ли будет создан в обозримом будущем, попытаемся набросать хотя бы контуры правдоподобных ответов, начав, как водится, издалека.
От "моё" к "я"
На каком-то этапе развития психики ребенок начинает сознавать себя в качестве отдельного существа, имеющего собственное имя. Поначалу он использует это имя, говоря о себе в третьем лице, иными словами, попросту копирует то, как говорят о нем старшие ("Витя есть хочет"). Чтобы называть себя "Я", требуются особые условия воспитания; однако чувство "самости", пусть и не обозначаемое местоимением "Я", разумеется, присуще ему с младенчества. Он - субъект дискомфорта и комфорта, боли и удовольствия, голода и сытости, усталости и активности, страха и беспечности, унижения и торжества. Представление "моё" (мое тело, моя мама, моя игрушка, мое одеяло) дано ему намного раньше, чем знакомство с понятием "Я", - если это знакомство, вообще, состоится. В некоторых социумах (в прошлом веке их еще осмеливались называть "примитивными"), преобразование "самости" в понятие "Я" вообще не осуществлялось. Вместо этого человек в беседе использовал местоимение "моё", забавлявшее европейцев ("моя твоя не понимай" и т.п.). Осознавший "моё" без труда осваивает понятие принадлежности. Эти руки, ноги и т.д. - "моё", но вся ощущаемая совокупность "моего" - это еще и "чье-то". Ребенку дают понять, что он принадлежит своим родителям; он и хочет им принадлежать: иначе страшно. И точно так же, вырастая, он понимает себя как собственность семьи, клана, рода, племени, этнической группы, географического ареала ("Псковские мы" - в ответ на вопрос "Ты кто?"). "Мы" выступает как обозначение некой целостности, вне которой не могло бы существовать и "моё". Социум, состоящий из подобных индивидов, чрезвычайно удобен для управления. Требования вожака (отца, если речь идет о первобытно-родовой общине) выполняются беспрекословно, а зачастую угадываются до того, как они произнесены. Правила поведения и миропонимания ясны, неотменимы и всеми одобряемы; нарушившего какое-либо правило изгоняют либо убивают ко всеобщей радости: ведь если "каждый" примется своевольничать, порядок в сообществе будет утрачен, а это грозит гибелью от голода или от нападения соседей. С другой стороны, своевольничанье вожака, включая любые экстремальные выходки, принимается сообществом (до поры до времени) с терпением и пониманием. Почему? Потому что вожак не "каждый". В той же мере, в какой принадлежат ему собственные руки, ноги и т.п., а также любая из самок, - принадлежат ему юноши и мужи, их добыча, которую он делит между ними по своей милости. Кто-то может быть недоволен доставшимся ему куском, однако существует единственный способ устранить вожака: силой занять его место. Сообщество последует за бунтующим только в том случае, если тот выкажет неоспоримую силу. Иначе нет веры, что новый вожак окажется лучше ("справедливее") прежнего. Представление о человеке, который волен делать все, что взбредет ему в голову - говорить, что захочется, ходить, куда хочется, спать или бодрствовать, когда хочется, совокупляться, с кем хочется, бить, кого хочется, - это представление связано в сознании примитивного сообщества с одним-единственным человеком: вожаком. Многим хотелось бы, конечно, чтобы в их "моё" были включены, как руки и ноги, все остальные члены сообщества. Но для этого нужны сила и храбрость; риск огромен. Поэтому в наблюдаемом своеволии вожака каждый член сообщества тешит свои фантазии о том, как бы он своевольничал на его месте. Вожак, таким образом, есть Единственный, кому в сообществе принадлежит функция "Я". Через вожака член сообщества обретает начальное понятие "Я", еще не соотнесенное с "мое"; и парадоксальным образом персона вожака (а не "я сам", какового не существует) становится в воображении индивида частью "моё".