Иная позиция жестко связывает смысл выражаемого текста со способом его выражения, привязывая язык к идеологии. Следствием этой позиции было утверждение о неразрывной связи церковнославянского языка с православием, латыни с католичеством, татарского с мусульманством и т.п. Такая установка делала все иные языки, кроме церковнославянского «нечистыми». «Латинский язык вопринимается как типичный еретический язык, который по самой своей природе искажает содержание христианского учения: невозможно выражаться на латыни, оставаясь православным, и напротив, - для того, чтобы быть православным, необходимо принять православный же способ выражения, т.е. обратиться к греческому или церковнославянскому языку»1. Евфимий Чудовский посвящает обоснованию этой точки зрения сочинение под названием: «Рассуждение – учится ли нам полезнее грамматике, риторике <... > или и не учася сим хитростем, в простоте Богу угождати <... > и которого языка учитися нам, славянам, потребнее и полезнешее - латинского или греческаго» (1684-1685 гг.), где доказывает, что обучение латыни приводит к отпадению от православия.
В этом жестком противостоянии языков становятся понятными культурно-лингвистические основания позиции старообрядцев, их радение за чистоту веры, сопрягаемое с верностью одной букве и готовностью умереть за «единый азъ». Никоновская книжная справа есть посягательство на книжный язык, следовательно и на веру. Аввакум в своем обращении к царю Алексею выражает именно эту позицию: «Ведаю разум твой; умеешь многи языки говорить: да што в том прибыли? С сим веком останется здесь, а во грядущем ничижме ползует тя. Вздохни-тко по старому, как при Стефане бывало, добренько, и рцы по русскому языку: Господи, помилуй мя грешнаго! А киръелеисон-от отставь; так елленя говорят; плюнь на них!! Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай ево и в церкви, и в дому, и в пословицах. Как Бог не меньше греков; предал нам и грамоту нашим языком Кирилом святым и братом его. Чего же нам еще хощется лутче тово? Разве языка ангельска? Да нет, ныне не дадут, до общего воскресения»2. Как видим, Аввакум отказывает в правоверии даже греческому языку, что является отражением взгляда на греков как на изменников православию после Флорентийской унии. Остается лишь русский - природный язык, однако есть и другой - небесный «ангельский».
Итак, на земле стоит говорить лишь по-русски, на языке данном Богом. Так считал черноризец Храбр в известном и упоминаемом староверами сказании «О писменах». Его аргумент о большей чистоте русского языка состоит в том, что греческий язык создавался язычниками, в то время как церковнославянский святыми Кирилом и Мефодием. Эта позиция не допускает никаких грамматических правил и понимает текст как раз и навсегда данный на этом языке, на котором он был написан. Иными словами и Кирилл с Мефодием выступают не как переводчики, а как Богом избранные проводники священного текста, вместе с которым и формируется язык - церковнославянский. Наличие грамматических правил1 не может служить основанием правки Богооткровенного текста, считали староверы. Последователи Никона понимают условность всякого текста и необходимость соответствия его грамматическим правилам. Иллюстрируя эту мысль, Успенский приводит полемику Симеона Полоцкого и протопопа Лазаря: «Лазарь упрекает никониан в том, что в их книгах написано: «Христосъ воскрес никто же не веруетъ», говоря: «Се же велий соблазнъ: ибо вси веруемъ» Отвечая на этот упрек, Симеон Полоцкий обосновывает правильность данной фразы, ссылаясь на граматические правила: «Никто же не веруетъ тождо знаменуетъ еже всякъ веруетъ», и советует своему оппоненту: «Иди прежде научися грамматичествовати»... Замечательно, что Симеон Полоцкий исходит при этом из латинской грамматики, где двойное отрицание означает утверждение; известно вообще, что он изучал церковнославянский язык по латинской грамматике - церковнославянский и латынь объединяются им как книжные языки...»2. Последнее рассуждение выводит нас на еще одну чрезвычайно важную тему, благодаря которой возможно еще с одной стороны понять интересующую нас проблему «конца древнерусской книжности».
Дело в том, что юго-славянское культурное влияние на Московскую Русь сказалось в переносе языковой ситуации двуязычия, сложившейся к тому времени в южных землях, и преобразовании церковнославянско-русской диглоссии в аналогичное южному двуязычие. В чем это проявлялось? Во-первых, на церковнославянском языке стали разговаривать, в Древней Руси книжники только писали на этом языке. Во-вторых, в тетрадях учеников Славяно-Греко-Латинской Академии встречаются упражнения по переводу с русского на церковнославянский, ранее же параллельных текстов не существовало. В-третьих, церковнославянский язык приобретает социолингвистическую значимость, являясь языком ученого сословия, так же как латынь на Западе. Это делает естественным, например, проведение диспутов по-церковнославянски. В-четвертых, ученость, предполагая под влиянием западных монахов и богословие, и другие науки, обогащается книгами не только церковного, но и светского содержания. Как известно, по заказам царя и патриарха, Епифаний Славинецкий перевел «Географию», «Книгу врачевскую анатомию», «Гражданство и обучение нравов детских», Арсений Сатановский перевел книгу «О граде царском» - «сборник всякой всячины, составленный из греческих и латинских писателей, языческих и христианских. И обнимавший весь круг тогдашних ходячих познаний по всевозможным наукам, начиная богословием и философией и кончая зоологией, минералогией и медициной»1. Наконец, в-пятых, обучение церковнославянскому существенно меняется: им овладевают активно, т.е. при помощи грамматики, а не путем чтения и заучивания наизусть2.
Каково же место старообрядцев и книжности, которую они оберегали в этом меняющемся языковом мире Московской Руси второй половины XVIIв.? Они оставались хранителями великорусской традиции церковнославянского языка, не принимая ни одного из тех изменений, свидетелями которых являлись. Церковнославянский старообрядцев и новообрядцев, пишет Б.А. Успенский, соответствует «различию церковнославянских языков Московской и Юго-Западной Руси»1.
Итак, завершая наше исследование, можно констатировать, что расколом в русской культуре обозначилось время завершения развития древнерусской книжности как самостоятельного языкового, социокультурного и идеологического феномена. Причиной этого явления послужило западно-русское влияние ученых киевских монахов, подвигавших Московскую Русь к образованию и наукам, с одной стороны, а с другой, практическая польза от знакомства с военно-промышленным искусством западных иноземцев. Русь между Киево-Могилянской Академией и Немецкой слободой, между обрядом и верой, между преданием и наукой, пыталась удержать собственную традицию и опереться на Книгу. Расслаивающаяся на просвещенных и непросвещенных русская культура пыталась уйти от этого неминуемого разделения, объединяя в старообрядчестве весь православный народ по его вере и языку.
Однако история движется своим путем. Чаемое единство в вере и книге, как известно, не было обретено даже пустозерскими узниками, спорящими о церковных догматах. Дьякон Федор позволяет себе возражения Аввакуму о сущности Троицы, за что, как он пишет, «союзник..., отец Аввакум, клятву налагает на мя за сия, еж аз во едино Божество верую и три лица Святыя Троицы во едином Божестве исповедую, по оных святых писанию, и царю уже и царевнам писал на мя: диякон-де во единобожество впал, прельстился!»2. Дальнейшее развитие старообрядчества, как известно, привело к возникновению многосчисленных толков.
Что же касается Никона, то известно, что из всех противников его реформы царю Алексею Михайловичу удалось примирить с ним лишь Неронова, принявшего постриг под именем Григория, которому Никон разрешил служить церковные службы по старым Служебникам. Более того, Никон под конец своей патриаршей деятельности изменил взгляд на значение проведенных им реформ. Он пришел к убеждению, пишет Каптерев, «отчасти путем собственных размышлений и невольного изучения, отчасти благодаря своему частому обращению с лицами научно образованными... что старые и новые служебники одинаково добры, что можно служить по тем и другим, так как это дело совершенно безразличное для веры и благочестия»1. Таким образом, дело церковной реформы имело два устойчивых последствия для русской культуры: 1) сделало возможным посредством правки книг и необходимости переводов юго-западное языковое и образовательное влияние; 2) привело к расколу русской церкви.
Последнее имело, конечно, и политический смысл. Раскольники, спасая древнюю книжность и обряд, своим упорством и непримиримостью провоцировали непослушание властям. Стоит обратить внимание на то, что пустозерских узников сожгли на костре 14 апреля 1682 г. не за веру, как они считали, умирая, и как они проповедывали среди населения, поддерживая массовые гари, а за распространение писаний против царя и патриарха, т.е. за антигосударственную деятельность. Таким образом, слово и книга обратились против власти, что противоречило всей традиции древнерусской книжности.
Вернемся еще раз к тексту Симеона Полоцкого. В его «Вертограде» есть стихотворение «Глас народа»:
Что найпаче от правды далеко бываетъ,
гласу народа мудрый мужъ то причитает.
Яко что-либо народъ обыче хвалити,
то конечно достойно есть хулимо быти.
И что мыслить - суетно, а что поведаетъ,
то никоея правды в себъ заключаетъ.