- Осмелюсь спросить, что за слова вы, государь, читаете?
- Слова мудрецов, - ответил царь.
- Живы ли эти мудрецы? - спросил колесник.
- Уже умерли, - ответил царь.
- Если так, - сказал колесник, - то, что читает государь, - отстой душ древних людей.
- Может ли колесник судить о книге, которую читает царь, - воскликнул Хуань-гун. - Если тебе есть, что сказать, говори, а если нечего сказать - умри.
- Я смотрю на это со стороны своего ремесла, - сказал колесник. -...Когда работа идет хорошо, объяснить это словами невозможно, здесь есть какой-то секрет, который я не могу объяснить даже собственному сыну, и сын не может получить его от меня. Поэтому-то, хотя мне уже семьдесят лет, я все еще мастерю колеса. Так же не могли передать главного и древние люди; они взяли это с собой в могилу. Значит, то, что читает государь, - отстой душ древних людей».
Восставая против всякой изощренности, утонченности и умствования, Чжуан-цзы выступал и против технических новшеств и приспособлений, способствовавших облегчению труда. В них, как и в учености, он видел отход от природной безыскусственности и простоты. В трактате имеется следующий разговор на эту тему. Ученик Конфуция Цзы-гун заметил в пути человека, трудившегося на своем огороде. Выкопав канавы для орошения, он наполнял их водой, которую черпал в колодце большим кувшином. Видя, что огородник, тратя много сил, добивается жалких результатов, Цзы-гун сказал: «Для этого есть машина. За один день она наполняет водой сто канав. Сил тратится совсем мало, а достигается многое. Не хочешь ли воспользоваться ею?» Когда Цзы-гун рассказал, как устроена водочерпалка, огородник, изменившись от негодования в лице, сказал: «Я слышал от моего учителя, что тот, кто применяет машину, действует машинообразно, а у того, кто действует машинообразно, делается машинное сердце. С машинным сердцем в груди человек не может сохранить чистоту и честность, а без чистоты и честности не может быть уверенности в движениях собственного духа. Того, у кого нет такой уверенности, не поддерживает дао. Я не потому не пользуюсь этой машиной, что о ней не знаю, а потому, что стыжусь это делать».
Такой ответ, сообщается в трактате, привел в величайшее смущение Цзы-гуна, пришедшего в себя лишь после того, как он прошел тридцать ли. На вопросы учеников о причине своего расстройства он ответил: «Я думал, что в Поднебесной есть лишь один настоящий человек (т.е. Конфуций. - В. Р.); я не знал, что есть и еще один. От учителя я слышал, что путь мудреца заключается в том, чтобы попытаться во всяком деле добиться того, что возможно, и, тратя как можно меньше сил, достигать многого. Теперь я вижу, что путь мудреца совсем не таков. У того, кто овладел дао, есть и достояние целостности. У такого человека целостное тело, а вместе с ним и целостный дух. Именно в целостности духа и состоит путь мудреца. Вверяясь жизни, он идет вместе с народом, но куда он идет - этого не знает никто... Успех, выгода, умение и ловкость - все это он предает забвению в своем сердце... По сравнению с ним я кажусь себе человеком, гонимым ветром и волнами» {279}. Осуждая всякую деятельность, имеющую отношение к ценностям нравственности и культуры, поскольку она представляет собой «отпадение от природы», Чжуан-цзы видит сильнейшее проявление вредоносного характера человеческой активности в современном ему государстве. С поразительной силой изображает он последствия, к которым здесь привела активность. Глашатай идей Чжуан-цзы Лао Дань, убеждая «не трогать человеческое сердце», говорит: «Как-то Хуан-ди попытался тронуть человеческое сердце гуманностью и справедливостью. Яо и Шунь стерли себе волосы на ногах от усилий воспитать Поднебесную, по гуманности и справедливости тосковало у них все внутри, кровь и жизненные соки отдавали они, чтобы установить правильные законы и меры, и все-таки у них ничего не вышло. Яо был вынужден сослать Хуань Ду на Гору привидений, переселить три племени мяо на утесы и изгнать Гун Гуна в обитель мрака. В этом проявилось его неумение справиться с Поднебесной. Когда же дошло дело до Трех династий, Поднебесную охватил ужас. Появились негодяи вроде тирана Цзе и разбойника Чжи; появились почтенные люди, вроде Цзэн-цзы и летописца Юя; началась борьба между конфуцианцами и монетами. И тогда радость и гнев смешались друг с другом, глупые и умные стали друг друга обманывать, добрые и недобрые - друг друга порицать, хвастуны и правдивые - друг друга высмеивать, и Поднебесная пришла в упадок. Великие свойства лишились общности и согласия, и в человеческой природе началось разложение и смута. Поднебесная стала стремиться к знанию, и народ в этом стремлении истощал свои силы. Поэтому-то и принялись за дело топор и пила, молот и сверло палача, стали казнить исходя из правил прямых, точно линия отвеса, и самая суть Поднебесной была ввергнута в глубокое смятение. Виновны во всем этом те, кто решил заняться человеческим сердцем. Достойным поэтому приходится укрываться в пещерах великих гор, а государи, распоряжающиеся десятками тысяч колесниц, дрожат от страха в своих дворцах. Трупы казненных теперь лежат грудами друг на друге, закованные в колодки друг на друга наталкиваются, и приговоренные ожидают своей очереди у плахи. А среди закованных разглагольствуют конфуцианцы и моисты, вставая на цыпочки и размахивая руками. О, позор! Ведь у них нет ни стыда, ни совести. А мы все еще не поняли, что мудрость и знания создали эти оковы, гуманность и справедливость - эти колодки! Как знать, не служат ли такие почтенные люди, как Цзэн-цзы и летописец Ю, острыми стрелами для негодяев, подобных тирану Цзе и разбойнику Чжи? Поэтому-то и говорится: "Покончи с мудростью, отбрось знания, и в Поднебесной наступит великий порядок"».
Фальшивому, искусственному и скованному тысячами условностей миру цивилизации Чжуан-цзы противопоставляет безыскусственный, чистый и вольный мир природы. Идеал естественности видится ему в образе диких лошадей. «Копыта лошади дают ей идти по инею и снегу, шкура защищает ее от ветра и холода. Она ест траву, пьет воду, встает на дыбы, скачет - такова ее настоящая природа. Ей не нужны ни башни, ни залы». В древности и люди были близки к состоянию безыскусственной воли. Они еще не вкусили тогда культуры и удовлетворялись минимумом необходимого. Чжуан-цзы следующим образом изображает этот золотой век: «Неизменная природа людей заключается в том, что они ткут и одеваются, вспахивают землю и едят; это и называется их общим свойством... Во времена совершенных свойств люди ходили степенно, глядели твердо. В те времена в горах не было еще тропинок, а на озерах - лодок и мостов. Все существа жили вместе, и их селения были вблизи друг от друга... Во времена совершенных свойств люди жили вместе с птицами и зверями и составляли один род со всеми существами. Разве знали тогда о благородных и мелких людях? Одинаково невежественные, люди не отдалялись от своих свойств; одинаково лишенных желаний, их можно назвать простыми и безыскусственными». В это время люди довольствовались своей простой пищей, радовались своей одежде и находили покой в своем жилище; до самой старости они не покидали своего селения. Царства тогда были такими маленькими, что из одного было видно другое, и жители одного царства слышали крик петухов и лай собак в другом.
Противопоставление «естественного» дикаря «неестественному» цивилизованному человеку встречается и в истории общественной мысли древней Греции и Европы нового времени. Отмечая, что оппозиция «естественное» - «неестественное» была свойственна и некоторым мыслителям эпохи Просвещения, и Л.Н.Толстому, Ю.М.Лотман пишет, что с этой точки зрения «ценными и истинными представляются непосредственные реалии: человек в его антропологической сущности, физическое счастье, труд, пища, жизнь, воспринимаемая как определенный биологический процесс». Знаки и в особенности слова становятся в такой системе синонимом лжи, высший критерий ценности - искренность, противопоставленная словам, а «носитель истины - не только ребенок, дикарь - существа вне общества, но и животное, поставленное вне языка».
Эта характеристика полностью относится к мировоззрению Чжуан-цзы. Любопытно, что такой взгляд отстаивали и древние киники. Само название этой школы («кинос» - по-древнегречески «собака») связано с их призывом уподобиться животным. Этот призыв старался осуществить на практике виднейший представитель школы киников Диоген, считавший, что жизнь в соответствии с природой означает отказ от всех излишеств культуры и умение обходиться лишь минимумом необходимого. Объявляя культуру насилием над человеческим существом, Диоген отрицал мораль и государство и требовал, чтобы человек вернулся в первобытное или даже в животное состояние.
Интересным представляется сопоставление взглядов Чжуан-цзы с философией Руссо. Подобно Чжуан-цзы, Руссо подвергал жестокой критике цивилизацию и противопоставлял ей жизнь дикарей. Он писал: «До тех пор, пока люди довольствовались своими убогими хижинами, пока они ограничивались тем, что шили себе одежду из звериных шкур, с помощью древесных шипов или рыбьих костей, украшали себя перьями и раковинами, расписывали свое тело в различные цвета, совершенствовали или украшали свои луки и стрелы, выдалбливали с помощью острых камней какие-нибудь рыбачьи лодки или грубые музыкальные инструменты, словом, пока они были заняты лишь таким трудом, который под силу одному человеку... они жили, свободные, здоровые, добрые и счастливые, насколько они могли быть такими по своей природе... Но с той минуты, как один человек стал нуждаться в помощи другого, как только люди заметили, что одному полезно иметь запас пищи на двоих, - исчезло равенство, появилась собственность, труд стал необходимостью; и обширные леса превратились в радующие глаз нивы, которые надо было орошать человеческим потом и на которых вскоре были посеяны и выросли вместе с урожаем рабство и нищета». Доказывая, что особенно вредоносное влияние на человека оказывают науки и искусства, приводящие к эгоизму и безразличию к страданиям другого, Руссо в своем первом трактате с одобрением отзывался о запрещении при султане Ахмете книгопечатания в Турции и о сожжении Александрийской библиотеки.