Против оппортунизма Церкви говорит и реакция Собора на вести об убийстве большевиками Николая II. Решение служить по нему панихиды — на Соборе и по епархиям — было принято не без споров. Некий священник Филоненко опасался реакции большевиков, которые-де обвинят Церковь в монархизме. На что ему было отвечено:
а) Николай II был членом Церкви и главой православного государства; долг Церкви почтить заупокойной молитвой своего духовного сына;
б) если Церковь этого не сделает, то те же большевики обвинят Церковь в оппортунизме и беспринципности; 25 лет провозглашали его помазанником Божьим, а тут отвернулись.
Собор не замалчивал гонений по отношению к Церкви, духовенству, верующим и вообще к населению страны. 5 (18) апреля 1918 г. Собор издал определение "О мероприятиях, вызываемых происходящим гонением на Православную церковь". Эти мероприятия включают повсеместные моления за гонимых, установление дня 25 января ст.ст. как дня всех новых исповедников и мучеников (неправильно этот день назван днем убийства митрополита Владимира Киевского, на самом деле убитого 26 января) и пр. Но он всегда и последовательно стремился к миру, к установлению нормальных, взаимно лояльных отношений с новой властью. Патриарх признал ее "высшим нашим правительством" даже в слове на заупокойной литургии по Николаю II, назвав, однако, убийство им царя "ужасным делом". В этом же ключе, в надежде на умиротворение, патриарший Синод незадолго до закрытия Собора протягивает власти руку в следующих словах:
"...наш российский коммунизм, будучи духовным явлением антихристианской сущности, исповедуется и проводится в жизнь людьми... еврейского, насыщенного преданиями христианства, духовного воспитания", т.е. и его почва является почвой "общечеловеческой нравственности и культурности", которой чужды по духу "последние приказы власти к захвату... заложников... массовому их расстрелу без "суда, [которые] возвращают... из крещеной культурной Европы куда-то в глубь Африки". И Синод призывает Совнарком "отменить действие данной инструкции". Как видим, тут явствует признание Церковью советской власти как своей власти, по отношению к которой Церковь использует свое древнее нравственное право "печалования".
Окончательно и определенно эта позиция гражданской лояльности Церкви по отношению к новой власти высказана в патриаршем послании, которое является в то же время ярким доказательством того, что, осуждая братоубийство, патриарх не разделял людей на белых, красных, зеленых. Заявляя о лояльности Церкви к советской власти, патриарх говорит, что Церковь не может благословлять никакое иностранное вмешательство в судьбы России, ибо "никто и ничто не спасет Россию от нестроения... пока сам народ не очистится в купели покаяния от многолетних язв своих... не "возродится духовно в нового человека". Послание решительно запрещает духовенству встречать белых колокольным звоном и молебнами, показывать свое предпочтение той или иной из борющихся сторон.
Это послание опровергает также ходячее определение патриарха Тихона как оппортуниста-перестройщика. Ведь оно было составлено в момент апогея наступления войск генерала Деникина, которые находились уже между Курском и Тулой, и в Москве ожидали их прихода со дня на день. Именно этот момент избрал патриарх, чтобы сделать принципиальное заявление о позиции Церкви: "несть власти, аще не от Бога", с одной стороны, а с другой — "Церковь не связывает себя ни с каким определенным образом правления, ибо таковое имеет лишь относительно историческое значение".
Фактически патриарх и Собор только дважды выступили с непосредственной критикой действий советского правительства. Во-первых, это послание, осуждающее Брестский мир как измену. Но, как известно, даже в ленинском ЦК большинство сначала голосовало против этого мира. Так что в связи с посланием от 18 марта н.ст. патриарха Тихона можно обвинить в антиправительственной позиции в той же степени, что Бухарина и Троцкого, например. И, во-вторых, это послание Совету Народных Комиссаров в связи с первой годовщиной Октябрьской революции, в котором он призывает советскую власть прекратить красный террор, упрекает в невыполнении тех обещаний, с которыми большевики пришли к власти. Это был обращенный непосредственно к власти, а не призывающий кого-либо восстать против власти, ответ Церкви на террор. Это было проявление патриархом старинного права патриархов "печаловаться перед государем", акт, подобный митрополиту Филиппу по отношению к Ивану Грозному. И тут мы видим принципиальность и последовательность действий патриарха Тихона, а не злобный антисоветизм.
О послании патриарха Тихона, запрещавшего духовенству становиться на сторону белых и публично их поддерживать, князь Трубецкой пишет: "Я помню, как нас, стоявших тогда близко к Добровольческой армии, огорчило это послание Патриарха, но впоследствии я не мог не преклониться перед его мудрой сдержанностью: всюду, где епископы и священники служили молебны по поводу победоносного продвижения Добровольческой армии, духовенство принуждено было... спешно покидать свою паству к великому ущербу для церковного дела..."
Вот из этого-то духовенства и возник впоследствии карловацкий раскол; его составили люди, которые не поняли и не разделили установок патриарха и его церковного правления в России, а потому не поверили и в его дальнейшие запреты эмигрантскому духовенству заниматься непосредственно политикой, не поверили в их искренность, в последовательность основной политики Церкви эпохи гражданской войны. Поэтому "карловчане" не подчинились дальнейшим распоряжениям патриарха, утверждая, что они подложны, и этим учинили раскол, продолжающийся по сей день.
Однако не все решения Собора говорят о том полном понимании бесповоротности событий, происходивших в государстве, которое отражено в только что рассмотренных постановлениях и воззваниях, особенно в послании патриарха от 8 октября н.ст.
Так, 15 (28) ноября 1917 г. с докладом о положении Церкви в государстве выступил будущий священник, а тогда профессор С. Булгаков. Настаивая на разделении властей, Булгаков тем не менее говорил не об отделении Церкви от государства, а скорее об увеличении дистанции между ними. Церковь, как он подчеркивал, должна оставаться в гуще национальной жизни, пропитывать государство духом христианства. Гражданская, как и всякая другая, власть должна воспринимать саму себя как христианское служение, иначе "государственность превратится в царство зверя". Собор единогласно принял тезисы этого доклада, по которому "Православная церковь в России должна быть в союзе с государством, но под условием своего свободного внутреннего самоопределения". На основании этого доклада 2 (15) декабря 1917 г. было принято совершенно нереальное в условиях советской действительности и ленинской политики определение "О правовом положении Православной Российской Церкви". Оно говорит о Православной церкви, как о первенствующей в Российском государстве, пользующейся всеми правами юридического лица, главой государства, а также министрами исповеданий и просвещения должны быть лица православного исповедания; о признании церковных школ всех ступеней и их дипломов наравне с государственными об обязательности; преподавания Закона Божьего в государственных школах для детей православных родителей; об освобождении духовенства от воинской повинности. Церковь должна обладать неотъемлемым правом владения имуществом и получать дотации от государства на определенные ее нужды.
Несколько нереальным было и определение "О монашестве" от 31 августа (13 сентября) 1918 г., поскольку оно утверждало, что все монастырское имущество и недвижимость являются собственностью монастырей и всей Российской православной церкви, как таковой. Наряду с этим определение, принятое одним днем раньше, — "Об охране церковных святынь от кощунственного захвата и поругания" — было прямым ответом, как на уже опубликованные советские декреты, так и на возрастающие гонения и выпады против Церкви. В определении говорилось о недопустимости каких бы то ни было насильственных действий в отношении представителей власти; вместе с тем в том случае, если Церковь отобрана, приходам предлагалось не самораспускаться и отказываться от клира, а продолжать церковную жизнь в любых иных возможных формах, включая домашнее богослужение. Определение, таким образом, как бы заранее готовило верующих к так называемому катакомбному существованию и катакомбному выживанию Церкви, как ей и пришлось существовать в страшные 30-е гг., в ближайший последующий период, а затем снова в 60-х гг..
Под конец на Соборе были приняты два решения экстраординарного характера, учитывавшие угрозу дальнейшего обострения отношений с новым режимом. Во-первых, предусматривалось, что, если власти так или иначе сделают невозможными созыв очередного Собора или постоянную работу Синода, вся полнота административной власти в Церкви переходит к патриарху. Во-вторых, патриарха просили — на случай его кончины или невозможности по любым иным причинам осуществлять возглавление Церкви (и если Советы в любой из этих ситуаций воспрепятствуют созыву Собора) — составить формальное волеизъявление с поименованием трех лиц — возможных местоблюстителей патриаршего престола.
Было бы неправильным представлять дело так, будто Собор со временем двигался в сторону достижения некоей монолитности. Мы уже говорили о правых и левых силах на Соборе, а также о сравнительном радикализме приходского духовенства и консерватизме епископата. В этой области, как указывает Карташев, за время, прошедшее с марта по август 1917 г., произошли значительные сдвиги в среде духовенства и преданных Церкви мирян, снявшие конфликтность. Этому содействовали, во-первых, епархиальные съезды духовенства и мирян, которые отстранили наиболее реакционных или запятнавших себя связями с Распутиным епископов и выбрали на их место лиц, пользовавшихся доверием, уважением и любовью мирян и рядовых священников. Затем в Москве в конце мая происходил съезд духовенства и мирян, на который съехалось 1,2 тыс. человек. За 10 дней он подготовил основные темы для предстоящего Собора, который затем разрабатывал Предсоборный совет из 60 человек: выдающихся богословов из епископата, иереев, мирян и профессуры. Надо сказать, что инициатива Московского съезда исходила от левых прогрессивных союзов духовенства. Этот съезд "провозгласил идеал народоправства в политике, передачу земель земледельцам... социальную справедливость... свободу совести и культа. Но... съезд отверг идею отделения Церкви от государства и [постановил], чтобы Православная церковь осталась на положении "первенствующей", чтобы Церкви получали от государства правовую и материальную поддержку, чтобы Закон Божий был обязателен в школах и чтобы в руках Православной церкви остались руководимые ею народные школы". Таким образом, выступление С. Булгакова и вышеуказанное определение не были голосом "реакционного" епископата, а именно соборным голосом Церкви — таковы были настроения и представления того времени.