Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее,
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид".
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью беспокойной
Не осквернился скорбный дух.
Читая эти стихи, удивляешься: Ахматова, молодая, красивая, окруженная поклонением женщина, казалось, занятая только собой, оказалась дальновиднее и мудрее многих мужчин – не только ровесников, но и старших современников, в том числе "пророка" Блока. Ее решение остаться в Советской России было совершенно трезвым и сознательным принятием своего креста.
"В пещере у дракона"
Расставшись с Анрепом и более не чувствуя себя связанной с Гумилевым, Ахматова вновь попыталась устроить семейное счастье. Однако принятое ею решение не подчиняется никакой логике, кроме женской: потерпев фиаско в качестве "жены поэта", Ахматова решила попробовать себя в роли "жены ученого", причем ученого великого. Этим великим ученым был востоковед Вольдемар Казимирович Шилейко (1891 – 1930) – специалист действительно выдающийся, личность очень колоритная и очень своеобразная. "Его звали Вольдемар Казимирович. Почему Вольдемар, а не Владимир? Впрочем, в этом человеке все было как-то неизвестно "почему". В Германии он считался авторитетом по ассириологии. Огромные увражи с изученными Шилейкой клинописями выходили в Лейпциге, и немецкие профессора писали о них восторженные статьи. Но в Петербурге в египтологическом кабинете университета знали студента Шилейко. Вечного студента, который не сдает зачетов, унес на дом и прожег пеплом от трубки музейный папирус, которого из студенческого общежития хотят выселить. <…> Меньше всего, однако, Шилейко похож на веселого бурша. Ему за тридцать, да и для своего возраста он старообразен. Он смугл, как турок, худ, как Дон-Кихот, на его птичьем длинном носу блестят стальные очки" (Иванов Г.В. Магический опыт. – Собр. соч. в 3-х тт. Т. 3. С. 374, 375).
В быту Шилейко был беспомощен. "Голодный и холодный, болеющий чахоткой, очень высокий и очень сутулый, в своей неизменной солдатской шинели, в постоянной восточной ермолке, он влачил свое исхудавшее тело среди обломков древнейших азиатских культур" (Шервинский С.В. Анна Ахматова в ракурсе быта. – ВА. С. 288).
"Среди поворотов и зигзагов его пестрой судьбы был и такой. 1918 год, теплый вечер, Владимирский собор, священник, шафера, певчие. У аналоя Шилейко и Анна Ахматова, недавно разведенная с Гумилевым. "Венчается раб Божий Владимир с рабой Божией Анной". В первую русскую поэтессу и одну из самых прелестных женщин Петербурга Шилейко был давно романтически и безнадежно влюблен. Еще бы не безнадежно! И вот: собор, певчие, венчается раб Божий…" (Иванов Г.В. Магический опыт. 377).
""К нему я сама пошла, – объясняла свой выбор Ахматова. – Чувствовала себя такой черной, думала, очищение будет…" Пошла, как идут в монастырь, зная, что потеряет свободу, волю, что будет очень тяжело" (Лукницкий П.Н. Из дневника и писем. – ВА. С. 143). Поначалу Ахматова ревностно взялась за свои обязанности "друга и помощника" великого ученого. "Они выходили на улицу на час, гуляли, потом возвращались – и до 4-х часов ночи работали. Шилейко переводил клинопись, диктуя Анне Андреевне прямо "с листа" – даже стихи (переводы). Анна Андреевна писала под его диктовку. По шесть часов подряд записывала. Во "Всемирной литературе" должна быть целая кипа переводов ассирийского эпоса, переписанных рукой Анны Андреевны. И это при отвращении Анны Андреевны к процессу писания" (Там же. С. 144). Шилейко придумал Ахматовой прозвище "Акума", которое утвердилось за ней в домашнем обиходе и после расставания с ним (Ср. название воспоминаний Павла Лукницкого: "Acumiana").
К бытовой неустроенности и лишениям Ахматова приспособилась легко. Чтобы как-то жить, пошла работать в библиотеку Агрономического института. В эти годы в ней ясно проявилась унаследованная от матери удивительная доброта: она легко делилась с людьми самым необходимым. "Вчера в Доме ученых встретил в вестибюле Анну Ахматову <…>. – записал в своем дневнике Корней Чуковский 3 февраля 1921 г. – "Приходите ко мне сегодня, я вам дам бутылку молока – для вашей девочки". Вечером забежал к ней – дала! Чтобы в феврале 1921 г. один человек предложил другому – бутылку молока!" (Чуковский К. Из дневника. – ВА. С. 58).
Но "жены великого ученого" из нее не получилось. Первый порыв самоотречения прошел, а Шилейко словно бы забыл, что женился как-никак на "первой русской поэтессе". В семейной жизни востоковед оказался восточным деспотом. Стихи жены жег в самоваре, хотя за все время совместной жизни с ним она и писала мало. Долго так продолжаться не могло: в конце концов Ахматова взбунтовалась:
Тебе покорной? Ты сошел с ума!
Покорна я одной Господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.
Но видишь ли! Ведь я пришла сама…
Декабрь рождался, ветры выли в поле,
И было так светло в твоей неволе,
А за окошком сторожила тьма.
Так птица о прозрачное стекло
Всем телом бьется в зимнее ненастье,
И кровь пятнает белое крыло.
Теперь во мне спокойствие и счастье,
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
За то, что в дом свой странницу впустил.
В этом стихотворении она все-таки благодарит мужа за годы, проведенные вместе, в других, к нему обращенных, протест и бунт преобладают:
…А в пещере у дракона
Нет пощады, нет закона,
И висит на стенке плеть,
Чтобы песен мне не петь. ("Путник милый, ты далече…"
Осенью 1921 г. Ахматова ушла от Шилейко.
…Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом –
Я к тебе никогда не вернусь. ("А ты думал – я тоже такая…")
"Лето Господне 1921-е"
Как-то Ахматову спросили, может ли она сама полностью произнести название своего сборника "Anno Domini MCMXXI". Она сказала, что когда-то могла, потом забыла. Борис Пастернак, присутствовавший при разговоре, поднапряг память и довольно уверенно прочитал: "millesimo nongentesimo vicesimo primo". Естественно, в обиходе, даже литературоведческом, книга называется просто "Anno Domini" – "В лето Господне", но забывать, какой это год, не следует: MCMXXI – 1921 год.
Он был для Ахматовой полон потрясений. В этом году неожиданно и преждевременно ушли из жизни три человека, каждый из которых был ей по-своему дорог: покончил с собой ее любимый брат – Андрей Горенко, умер Блок и был расстрелян Гумилев.
Гибель Гумилева была предсказана им в стихах, и с высоты будущего кажется, что все его последние годы были наполнены зловещими предзнаменованиями. Так, Ахматова вспоминала их последнюю совместную поездку к сыну в Бежецк – летом 1918 г.: "Записать Духов день в Бежецке 1918 г. Церковный звон, зеленый луг, юродивый ("Угодника раздели!") Николай Степанович сказал: "Я сейчас почувствовал, что моя смерть не будет моим концом. Что я как-то останусь… Может быть"" (Ахматова. Листки из дневника. С. 130).
В 1921 г. предчувствия сгустились. Ахматова несколько раз виделась с Гумилевым. Однажды он пришел к ней с вместе Георгием Ивановым. Когда гости уходили, Ахматова, провожая их по темной винтовой лестнице бывшего черного хода, сказала: "По такой лестнице только на казнь ходить". Еще она вспоминала историю написания своего стихотворения, которое у всех, кто сколько-нибудь знаком с ее биографией, вызывает ассоциации с гибелью Гумилева:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку,
Русская земля.
Это стихотворение написано 16 августа 1921 г. Гумилев был расстрелян 24-го или 25-го. Ахматова еще ничего не знала о его судьбе и не думала о нем. Она ехала в пригородном поезде. Вдруг ей невыносимо захотелось курить. Папироса нашлась в сумочке, но спичек не было. На очередной остановке поэтесса пыталась их у кого-нибудь попросить, но ни у кого не было. Тут она увидела, что паровоз выбрасывает искры, которые гаснут, касаясь земли. К восторгу стоявших тут же солдат и матросов, она ловко прикурила от одной такой искры. "Ну, эта не пропадет!" – одобрительно сказал кто-то. Во время этих поисков возможности закурить она и почувствовала, что в голове сложились стихи. Как выяснилось – пророческие.
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим…
– писала она осенью того же года. В этом самоукорении есть доля истины. Достаточно вспомнить ее "Молитву" 1915 г.:
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар –
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
Стихотворение многократно воспето критиками и исследователями как пример ахматовского патриотизма. В патриотизме ей, в самом деле, не отказать, но все же для жены и матери непростительно ставить на карту жизнь мужа и ребенка – даже за величие родной страны, и едва ли Богу может быть угодна такая молитва. В результате "отрицательная" часть прошений лирической героини в жизни автора была исполнена почти полностью: в будущем Ахматову ждали и "горькие годы недуга", и тревожная бессонница, "гибель милых": расстрел Гумилева, смерть Недоброво, вечная разлука с Анрепом и другим ее избранником – Артуром Лурье, аресты и заключения, которым неоднократно подвергался ее сын – Лев Гумилев. Не пострадал только "таинственный песенный дар". А "облако в славе лучей" над Россией было, по преимуществу, славой ее новомучеников. Пророчества пророчествами, но призывать на свою голову (и тем более – на голову близких) кары и пытаться что-то "выменять" у Бога, даже из самых высоких побуждений – признак безрассудства. Однако поэтесса и так была достаточно наказана судьбой, чтобы ставить ей в вину эту "Молитву".