У лесного, у высокого костра".
"Ты пришла меня похоронить.
Где же заступ твой и где лопата?
Только флейта в руках твоих.
Я не буду тебя винить,
Разве жаль, что давно, когда-то,
Навсегда мой голос затих.
Мои одежды надень,
Позабудь о своей тревоге,
Дай ветру кудрями играть.
Ты пахнешь, как пахнет сирень,
А пришла по трудной дороге,
Чтобы здесь озаренной стать".
И одна ушла, уступая,
Уступая место другой.
И неверно брела, как слепая,
Незнакомой узкой тропой.
И все чудилось ей, что пламя
Близко… бубен держит рука.
И она, как белое знамя,
И она, как свет маяка.
24 октября 1912 г.
Царское село
Неблагодарное занятие толковать стихи, которых не понимал сам автор. Но все же попытка истолкования притягивает некие ключевые слова, которые делают непонятное понятным хотя бы отчасти. Первая героиня – пророчица, вторая – вероятно, муза (значит, пророчица – женщина-поэт). В начале она почему-то утрачивает свои пророческие способности и не может совершать служение, но, уступив место музе и покидая свой пророческий "пост", она обретает то, что утратила, и несет свет другим. Яснее едва ли можно что-то сказать, но в этом смутном откровении, данном "царскосельской веселой грешнице", прообразуется будущий путь поэта Анны Ахматовой.
"Настоящий двадцатый век"
Свой второй сборник –"Четки" – Ахматова оценивала выше, чем "Вечер". "Книга вышла 15 марта 1914 г. старого стиля – вспоминала она. – и жизни ей было отпущено примерно 6 недель. В начале мая петербургский сезон начинал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись уже не в Петербург, а в Петроград, из 19 в. сразу попали в 20-й, все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. С "Четками" этого не случилось" (Pro domo sua. С. 202).
Грань, разделившую века, она чувствовала очень остро: "XX век начался осенью 1914 года вместе с войной, так же как XIX начался Венским конгрессом. Календарные даты значения не имеют. Несомненно, символизм – явление XIX века. Наш бунт против символизма совершенно правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми XX века и не хотели оставаться в предыдущем (Там же. С. 176).
Уже в начале войны, когда патриоты пребывали в воодушевлении, а противники режима обличали правительство, Ахматова мудрым женским чутьем почувствовала, что начинающаяся война – беда для России. Ее стихи тех дней полны тревоги.
1.
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
"Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и моря,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат.
2.
Можжевельника запах сладкий
От горящих лесов летит.
Над ребятами стонут солдатки,
Вдовий плач по деревне звенит.
Не напрасно молебны служились,
О дожде тосковала земля!
Красной влагой тепло окропились
Затоптанные поля.
Низко, низко небо пустое,
И голос молящего тих:
"Ранят Тело Твое пресвятое,
Мечут жребий о ризах твоих". (июль 1914 г.)
В этом стихотворении уже чувствуется, что одна "сестра" пришла сменить другую, и удивительно, что стихи эти написаны той самой молодой женщиной, которая изображена на портрете Альтмана и которая по-прежнему рассматривает в зеркале свои жесты и чувства.
Хотя Ахматова и Гумилев взаимно отдалились, но все-таки он был ее муж, и то, что муж ее ушел воевать давало ей возможность прочувствовать боль и тревогу множества русских женщин, чьи близкие каждый день подвергали себя опасности. Тем не менее в эти годы Ахматова уже жила своей отдельной жизнью, и как раз в годы войны ей пришлось встретить человека, отношения с которым тоже не сложились, но который стал адресатом многих ее стихов и ее идейным оппонентом. Речь идет о художнике и поэте Борисе Васильевиче Анрeпе (1883 – 1969).
Анреп представлял собой тип русского европейца, западника. Он с юности был связан с Англией (где учился в частных школах), несколько лет жил в Париже, в Россию наведывался изредка, хотя при этом состоял в русской армии офицером запаса. Некоторыми чертами он напоминал Гумилева – тоже был храбр до безрассудства, отчего в 1915 г. по собственной воле приехал, чтобы принять участие в боевых действиях. Ахматова познакомилась с ним в 1915 или 1916 г. (даты рознятся), и познакомил их общий друг – Николай Владимирович Недоброво (1882 – 1919), ранее много писавший Анрепу об Ахматовой в письмах.
Об отношениях Ахматовой с Недоброво надо сказать отдельно, потому что это – пример драматической "невстречи", каких много в ее стихах. В начале знакомства Ахматова ненадолго им увлеклась, но ее увлечение быстро сменилось простой дружеской привязанностью, в то время как Недоброво со временем стал испытывать к ней более глубокие чувства. Из всего ее окружения Недоброво, наверное, лучше всех понимал и ее поэзию, и масштаб ее личности. "Перводвижную силу" творчества Ахматовой он видел в "новом умении видеть и любить человека". "Эти муки, жалобы и такое уж крайнее смирение – не слабость ли это духа, не простая ли сентиментальность? Конечно, нет: самое голосоведение Ахматовой, твердое, и уж скорее самоуверенное, самое спокойствие в признании болей и слабостей, самое, наконец, изобилие поэтически претворенных мук, – свидетельствует не о плаксивости по случаю жизненных пустяков, но открывает лирическую душу скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную" (Недоброво Н.В. Анна Ахматова. – Анна Ахматова. Pro et contra. Т. 1. СПб. 2001). Эту статью, напечатанную в 1915, а написанную даже раньше – в 1914 г. – Ахматова считала лучшим из всего, что было написано о ее творчестве, и впоследствии сама поражалась дару предвидения ее автора: "Он пишет об авторе Requiem’а, Триптиха, "Полночных стихов", а у него в руках только "Четки" и "У самого моря". Вот что называется настоящей критикой" (Записные книжки Анны Ахматовой (1958 – 1966). М.; Torino, 1996. С. 489). К Недоброво обращено "лирическое отступление" "Поэмы без героя":
А теперь бы домой скорее
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять мне будут рады,
Как бывал ты когда-то рад.
Там, за островом, там за садом
Разве мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей,
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей?
Однако Ахматова была невольно жестока со своим другом. После того, как выяснилось, что с Анрепом у нее завязался роман, дружба с Недоброво расстроилась, он уехал в Крым, где они виделись еще один раз, когда Ахматова ездила туда лечиться, а в 1919 г. он умер. Недоброво посвящено стихотворение "Есть в близости людей заветная черта…", в котором Ахматова определенно говорит о невозможности любви несмотря на дружбу.
Что касается Анрепа, то, "он сделался для Ахматовой чем-то вроде amor di lonh, трубадурской "дальней любви", вечно желанной и никогда не достижимой" и, хотя личное их знакомство было очень непродолжительным, "к нему обращено больше, чем к кому-либо другому ее стихов" (Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. М. 2002. С. 122). Особенно много этих стихов в третьем сборнике Ахматовой – "Белая стая" (1917 г.), где зазвучали непривычные ноты счастливой любви: поэтессе казалось, что она наконец встретила "царевича", которого давно ждала. Ясно слышатся эти ноты счастья и в стихотворении "Песенка" с акростихом: "Борис Анреп":
Бывало, я с утра молчу
О том, что сон мне пел.
Румяной розе, и лучу,
И мне – один удел.
С покатых гор ползут снега,
А я белей, чем снег,
Но сладко снятся берега
Разливных мутных рек.
Еловой рощи свежий шум
Покойнее рассветных дум.
Не случайно Ахматова подарила Анрепу свое кольцо, наследство "бабушки-татарки", о котором она рассказывает в стихотворении "Сказка о черном кольце". Однако скоро выяснилась принципиальная разница их жизненных позиций. Посмотрев на русскую действительность, Анреп быстро пресытился ею и уехал в Лондон. Мотивы своего отъезда он сам объяснял так: "Я говорил, что не знаю, когда вернусь в Россию, что я люблю покойную английскую цивилизацию разума (так я думал тогда), а не религиозный и политический бред" (Анреп Б. О черном кольце. – ВА. С. 84). Для Ахматовой такое отношение к родине было неприемлемо.
Высокомерьем дух твой помрачен,
И оттого ты не познаешь света.
Ты говоришь, что вера наша – сон
И марево – столица эта.
Ты говоришь – моя страна грешна,
А я скажу – твоя страна безбожна.
Пускай на нас еще лежит вина, -
Все искупить и все исправить можно.
Вокруг тебя – и воды, и цветы.
Зачем же к нищей грешнице стучишься?
Я знаю, чем так тяжко болен ты:
Ты смерти ищешь и конца боишься.
Стихотворение написано 1 января 1917 г., еще до восторгов февральской революции, когда многие надеялись на лучшее. Но еще убедительнее и трагичнее звучит голос Ахматовой в стихотворении, созданном осенью того же года. В советских изданиях оно начиналось словами "Мне голос был. Он звал утешно…". Между тем, в такой редакции стихотворение теряет половину своей силы, потому что в первых восьми стихах обрисовываются нечеловеческие условия, в которых героиня делает свой выбор, что, естественно, придает этому выбору свершено иную цену:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской Церкви отлетал,