"Он имел от природы огромный дар пения..."
Н. Ширинский
Санкт-Петербург конца XIX века. Зал Дворянского собрания. Время - к полуночи. Благотворительный концерт, организованный одним из студенческих землячеств в пользу нуждающихся учащихся, никак не может закончиться. И не потому, что не все еще приглашенные участники отпели, оттанцевали и отыграли. Программа давно исчерпана - на сцене и за кулисами никого нет. Однако публика не расходится: вот-вот должен приехать любимец театрального Петербурга Леонид Яковлев. Сейчас в Мариинском театре он поет Демона в опере А. Г. Рубинштейна, после чего обещал непременно быть. Не дождаться его - немыслимо! Поэтому народ не расходится, хотя уже собраны и задвинуты под эстраду стулья первых рядов партера. Какой-то студент выскочил на сцену, сел за рояль и начал играть модный вальс. В зале появились танцующие пары... Но вот наконец в публике послышалось: "Яковлев! Яковлев приехал!" Двери распахиваются. Под восторженные крики певец появляется в дверях, и его буквально вносят на руках. Никакого конферансье давно уже нет, Яковлев сам громко объявляет свой первый номер: "Ариозо Демона". В ответ - буря аплодисментов. Он поет в полный голос, щедро, от всего сердца, от всей души. Завершается это выступление глубокой ночью арией Роберта из "Иоланты" Чайковского. "Кто может сравниться с Матильдой моей?" Кто может сравниться с Яковлевым? Никто!
В романе М. А. Булгакова "Белая гвардия" есть персонаж - поручик Леонид Юрьевич Шервинский, адъютант князя Белорукова. Очень возможно, что прототипом Шервинского был именно Леонид Георгиевич Яковлев. Уж очень много здесь совпадений...
Он родился в 1858 году в имении своего отца на Херсонщине. Окончил 2-ю классическую Петербургскую гимназию, потом Николаевское кавалерийское училище и поступил корнетом в петербургский лейб-гвардии уланский полк. (Булгаков: "Л. Ю. Шервинский, бывшего лейб-гвардии уланского полка поручик".) Однако карьера в столице не заладилась, Яковлев подал в отставку, но вскоре снова вернулся на военную службу. На сей раз его отправили в Киев. И там Леонид Георгиевич сделался адъютантом киевского генерал-губернатора А. Р. Дрентельна (Булгаков: "А ныне адъютант в штабе князя Белорукова".) Как и булгаковский герой, Яковлев блистал в салонах своим прекрасным, самой природой поставленным баритоном, а также яркой мужественной красотой, светской обходительностью и лоском. О том, что было дальше, он рассказал в 1918 году в интервью под названием "Как я стал певцом":
"Я был офицером (...) адъютантом Киевского генерал-губернатора А. Р. Дрентельна, и если кто-нибудь сказал бы мне за два месяца до моего первого выступления на сцене, что я буду артистом, я бы ответил, что никакого призвания к этой деятельности не чувствую. Однако я разорился и вынужден был оставить военную службу и должность адъютанта, требующую личных средств. Я вышел в отставку, стал искать места. (...) Вот тут-то и пришло мне в голову использовать свои "салонные" таланты. (...) Мне пришло в голову: не могу ли я петь в оперетке? Об опере не смел и мечтать. Я отправился к певшему тогда в Киевской опере известному певцу Е. К. Ряднову, который, выслушав меня, нашел прекрасный оперный голос и предложил со мной заниматься. (...) Е. К. Ряднов вскоре получил ангажемент в Тифлис, в оперную труппу И. Е. Питоева, куда рекомендовал и меня как своего ученика, имеющего в репертуаре четыре оперы: "Джоконду", "Демона", "Онегина" и "Кармен". Надо сказать, что из этих опер я не знал ни одной строчки. Мы рассчитывали на то, что труппа у Питоева была очень большая, и я успею исподволь подготовиться, тем более что ехал на весьма скромных условиях. Каков же был мой ужас, когда, прибывши в Тифлис, я узнал от Питоева, что у него нет ни одного баритона! С одним он поссорился, другого похитила и увезла в горы какая-то местная любительница музыки, третий заболел - словом, мне пришлось через неделю (мы приехали на Страстной) выступать в одной из труднейших баритонных партий - Барнабы в "Джоконде", о которой я понятия не имел. Тем не менее, в течение нескольких дней я выучил эту партию и, когда начались репетиции, увидел, что как будто что-то выходит, что я произвожу впечатление. (...)
Я пел в Тифлисе пять месяцев и за это время спел 15 опер, будучи все время единственным баритоном в труппе. Труд колоссальный! Совершенно неожиданно получаю приглашение от покойного Г. П. Кондратьева, всесильного тогда режиссера казенной оперы, приехать на пробу. Оказалось, что меня слышал в Тифлисе П. И. Чайковский и рассказал обо мне. Я поехал в Петербург, дебютировал в "Фаусте". В один сезон вместе с Н. Н. Фигнером я был принят. После этого я сейчас же поехал на средства Дирекции совершенствоваться в Италию, по возвращении откуда занял место первого баритона. Лучшей моей партией с самого начала был Онегин. Затем я имел успех в "Демоне", "Кармен", "Фаусте", "Гугенотах". Первой сильно драматической партией в моем репертуаре был "Купец Калашников" А. Г. Рубинштейна. После спектакля А. Г. обнял меня на сцене, поцеловал и сказал, что не думал, чтобы можно было так исполнить эту роль. Это была хорошая минута! Целовал меня и П. И. Чайковский за "Онегина", "Пиковую даму" и "Иоланту", Н. Ф. Соловьев - за "Корделию" (в которой роль Орсо я считаю своей лучшей и любимейшей партией) и, наконец, Э. Ф. Направник за созданную мной роль Троекурова в "Дубровском".
Его, бывшего кавалерийского офицера, не получившего ни музыкального, ни профессионального вокального образования, мгновенно зачислили в труппу Мариинского театра первым (!) баритоном. Не обошлось здесь без везения, но большую роль сыграл, конечно, и талант - яркий, самобытный, счастливый! Голос... Рассказывает известный в начале XX века музыкальный критик Эдуард Старк:
"Голос Яковлева был лирико-драматический баритон, звучный, ровный во всех регистрах, с очень хорошим медиумом и превосходными свободными верхами, которые Яковлев, особенно в пору своего расцвета, брал без малейшего напряжения, полно, красиво и широко. (... ) Тембр был очарователен по своей бархатной мягкости, и он составлял значительную долю привлекательности в исполнении Яковлева. Правда, у него не было того искусства, которое дается школой и которым в таком совершенстве владел его единственный достойный соперник Тартаков. Яковлев распоряжался своим голосом в значительной степени интуитивно. Он имел от природы (...) огромный дар пения. (...) В сущности, это то самое, что итальянцы определяют термином "bel canto".(...) Яковлев наделен был способностью глубоко вживаться в основное существо музыкального момента, и всякое чувство, изображенное музыкой, всякую идею, вложенную в ту или иную часть его партии, передавать в высшей степени ярких, увлекательных красках, с огнем, с одушевлением. (...) Можно было так или иначе критиковать его исполнение, но равнодушным при этом оставаться было невозможно".
Лучшая партия Леонида Георгиевича - Онегин в опере П. И. Чайковского. Одно поколение сменялось другим, грянула революция, Временное правительство сменила советская власть, пришел и ушел НЭП, а петербургские театралы по-прежнему жили воспоминаниями об этой "заветной" роли артиста. Да, Мариинка видела разных Онегиных - высоких и низеньких, полных и худых, медлительных и суетливых. Но вот явился Яковлев и спел наконец Онегина, по словам рецензента "Биржевых ведомостей" (1892), "благородно, музыкально, по стилю и по внешности как нельзя более подходя к образу, задуманному Пушкиным". Публика "дождалась. Открылись очи; она сказала: это он!" Сцена в саду: ледяной, со снисходительной жалостью взгляд на девочку Татьяну: "Вы ко мне писали..." Изящество и вельможная неторопливость в движениях, тонкая ирония в сцене бала в доме Лариных перед ссорой с Ленским. Надменное спокойствие в сцене ссоры и дуэли. И в завершение всего - могучее и свободное верхнее "соль": "О жалкий жребий мой!" Монолог приходиться повторять во второй и в третий раз. Вновь и вновь Татьяна вынуждена садиться в кресло, а Онегин-Яковлев - опускаться на колени... Занавес закрывается. Шквал оваций. Леонид Георгиевич благодарно раскланивается; букеты ему все несут и несут, публика неистовствует, студенты от избытка чувств швыряют фуражки через оркестровую яму к ногам певца, который, не забывая отвечать поклонами на овации, аккуратно перешвыривает фуражки обратно. Говорили, что в Мариинском театре таких аплодисментов удостаивались только Шаляпин и Собинов, а также звезды первой величины - Николай Николаевич Фигнер и Евгения Константиновна Мравина.
За кулисами на носу недавнего Онегина забавно появляется пенсне - Яковлев близорук. А у артистического подъезда ждет - и готова ждать часами - толпа поклонников, чтобы увидеть, как он садится в карету, и вновь приветствовать его шумными аплодисментами и криками "браво!"
Еще одна замечательная роль Яковлева - граф Невер в опере Джакомо Мейербера "Гугеноты". "В четвертом, кульминационном, акте (...) где внимание зрителя сосредоточено на знаменитом "благословении мечей" католиков-заговорщиков (в котором был так неподражаем Ф. И. Стравинский в роли графа Сен-Бри), сцена, когда Невер отказывается примкнуть к заговору против гугенотов, проводилась Яковлевым настолько убедительно, красиво и благородно, что все испытывали чувство сожаления о том, что она так кратка. Хотелось еще и еще прослушать фразу "Среди предков моих героев было много, но не было убийц". С гордой осанкой ломал Яковлев свою шпагу и со словами "Пусть будет Бог тебе судья" бросал ее к ногам Сен-Бри". Это пишет известный петербургский музыкант, концертмейстер, хормейстер и дирижер Даниил Ильич Похитонов в книге "Из прошлого русской оперы".
Был Яковлев и неподражаемым Демоном. Вспоминают тогдашние завсегдатаи Мариинки О. и А. Гласовы: "Первое знакомство наше с ним [состоялось] в 1890 году осенью в опере "Демон". Не раз слыхали мы эту оперу раньше, до появления г. Яковлева на Мариинской сцене: но, по правде сказать, всегда выносили из "Демона" разочарование от неудачного воплощения на сцене мечты поэта. Иногда просто было досадно и обидно за лермонтовского героя: такое получалось несоответствие между ним и его изображением на сцене, несоответствие, граничившее иной раз с пародией! Туманно, неопределенно, конечно, рисуется образ, даваемый сравнением: "похож на вечер ясный"; трудно смертному блистать "неземной" красотою; но все же необходимо приблизиться к данному представлению. (...) У г. Яковлева в Демоне необыкновенно поэтичная внешность; ничто в его гриме, прическе, одежде не колет глаз, а, напротив, все содействует тому, чтобы вызвать в зрителе настроение, которое получается при чтении лермонтовского "Демона".