Взамен высшего академического образования Хемингуэй прошел целых три жизненных университета. Первым из них была школа журнализма И первым курсом— репортерство в провинциальной канзасской газете “Стар”. Для многих американских писателей традиционным путем в литературу была газета, но Хемингуэю повезло, что он начал не в продажных органах желтой прессы, где ценилась только сенсация, к тому же преподносимая в форме установившихся штампов. Для усвоения газетной техники Хемингуэю пригодилось то, что он был редактором школьной “Трапеции”, по от установившегося там развязного газетного штампа пришлось отвыкать. “Канзас стар” была одной из независимых провинциальных газет, руководимая журналистами старой школы. Здесь ценили факт и точную, деловитую, лаконичную его подачу. За семь месяцев напряженной работы в “Стар” Хемингуэй получил много полезных профессиональных навыков. О том, как воспитывали в Канзас-Сити новичков, можно судить по некоторым из сложенных здесь “Ста заповедей газетчика”:
— Пиши короткими предложениями. Первый абзац должен быть краток. Язык должен быть сильным. Утверждай, а не отрицай. — Бойся обветшалых жаргонных словечек, особенно когда они становятся общеупотребительными. Воспринимается только свежий сленг.
— Избегай прилагательных, особенно таких пышных, как “потрясающий”, “великолепный”, “грандиозный”, “величественный”.
“Единственная стоящая 'форма рассказа,— наставлял молодых репортеров старый газетный волк Л. К. Моис, — это объективное изложение. Никаких этих потоков сознания. И нечего разыгрывать из себя стороннего наблюдателя в одном абзаце и всезнающего господа бога в следующем. Словом, никаких этаких штучек”.
От всех репортеров здесь неукоснительно требовали соблюдения подобных заповедей, и это пошло впрок Хемингуэю: “Работая в “Канзас стар”, — вспоминал он позднее, — я старался о простых вещах писать просто”. Репортерская работа опять сталкивала Хемингуэя с преступными городскими низами:
гангстерами, грабителями, спортивными жучками и с полицией. Эти встречи снабдили его большим запасом жизненных наблюдений. Ему открылась жизнь, где одним слишком хорошо, а другим — слишком плохо, где тягостны и невыносимая нищета, и несносное благополучие. Где репортеру можно было писать всю правду о бродяге и слишком мало правды о богачах. И постепенно накапливалось у него еще смутное сознание социального неблагополучия. Все это позднее отразилось во многих его произведениях, а некоторые страницы первого сборника Хемингуэя “В наше время”, как, например, миниатюры о подстреленных грабителях-венграх и о повешении Сэма Кардипелла, — 'это явно литературный задел канзасского репортера Хемингуэя.
П. ВОЙНА
Следующим из жизненных университетов стала для Хемингуэя первая мировая война. В те годы, когда Европа была уже охвачена войной, в США сознание своей мощности и неуязвимости порождало настроение самодовольного изоляционизма и лицемерного пацифизма. С другой стороны, в рабочей, в интеллигентской среде нарастал и сознательный антимилитаризм. Однако США уже с начала века стали империалистической и даже колониальной державой. Как правительство, так и крупнейшие монополии были заинтересованы в рынках, ревниво следили за переделом колоний, сфер влияния и т. п. Крупнейшие капиталисты осуществляли усиленный экспорт капитала. Дом Моргана совершенно неприкрыто был банкиром Антанты. Но официальная пропаганда, этот рупор монополий, обрабатывая общественное мнение, все громче кричала о немецких зверствах: нападение на маленькую Сербию, разрушение Лувена, наконец, подводная война и потопление “Лузитании”. Газеты все настойчивее требовали, чтобы США приняли участие в “войне за спасение демократии”, в “войне, чтобы прикончить войны” и т. д.
Конечно, были и в Соединенных Штатах трезвые 1 люди, которые не давали себя одурманить. Такие, как Джон Рид, который самолично видел колониальную войну в Мексике и империалистическую в Европе. Это Джон Рид, художники Арт Йонг, Джо Майнос и другие создали во время войны прогрессивный журнал “Мэссиз”, который проводил последовательную антимилитаристскую линию и привлек в качестве сотрудников лучших представителей как старшего поколения -) радикального протеста (Линкольн Стеффенс, Эптон Синклер, Карл Сэндберг, Билл Хейвуд), так и еще не дифференцированную группу молодых сотрудников (Майкл Голд, Ленгстон Хьюз, художник Вильям Гроп-пер, Джозеф Норт, в то время еще радикально настроенный Дос Пассос и др.). “Мэссиз” оказывал оздоровляющее и революционизирующее влияние па некоторую часть интеллигенции, он находил своего читателя и среди рабочих. Но неискушенные круги американской молодежи были 'одурманены газетной шумихой; война представала в романтическом ореоле, она представлялась отдушиной из гнетущего мира повседневности. Возможность поступить санитарами и шоферами-добровольцами в Красный Крест и принять участие в войне, не отсиживаясь в окопах, не проходя военной муштры, увлекала многих.
Все это были лично храбрые, честные юноши; призрак военщины и открывшаяся им изнанка войны заставляют их сторониться своей армии. Дос Пассос, Г. Кросби, Хемингуэй работают в санитарных отрядах на итальянском фронте. Из писателей с именем только Хемингуэй перешел в строй в итальянские ударные части и был дважды награжден за храбрость, да поэт Арчибальд Мак-Лиш, начавший со службы в фронтовом госпитале, “от стыда” также перешел в строй и закончил войну капитаном американской полевой артиллерии.
Страшный опыт войны — чужой империалистической войны в. Европе — ломал и коверкал сознание едл'1 сформировавшихся юношей. Иные из них, как Хемингуэй, Мак-Лиш, “становились еще крепче на изломе”, но кое-кто оставался с неизгладимой военной травмой, а то и шоком.
Вот один из таких. Гарри Кросби, племянник самого Пирпонта Моргана, молодой, богатый, удачливый, поэт-солнцепоклонник. В 1917 году под Верденом на “Священной дороге” он попал со своим санитарным автомобилем под германский заградительный огонь. Товарищи Кросби остались на полях под Верденом, а он уцелел только для того, чтобы почувствовать, что внутри у него что-то родилось и сейчас же умерло, и дальше, через ряд лет, за видимостью внешнего успеха, личного счастья, меценатства, создания издательства “Черное солнце”, проходит сумасшедшая идея о смерти как мистическом приобщении к солнцу, безумный дневник и самоубийство на пароходе, по пути домой, в объятиях убитой им любовницы.
Пожалуй, единственным освежающим впечатлением для этих неоперившихся юнцов была встреча с простыми, цельными, собранными, мужественными людьми, которых отбирала и ставила в первый ряд война. Ричард Олдингтон — один из самых талантливых представителей английской ветви “потерянного поколения” — так говорит о впечатлении, которое произвело на его героя, новобранца Джорджа Уинтер-борна (“Смерть героя”) первая его встреча на пароходе с обстрелянными солдатами: “В первый раз со дня объявления войны Уинтерборн почувствовал себя почти счастливым. Вот это люди! Было в них что-то напряженно мужественное, что-то целомудренное, удивительно дружелюбное и бодрящее... Эти люди казались измученными и постаревшими, но кипели энергией, какой-то медлительной своеобразной и терпеливой энергией... Это были люди!”
Для тех, кто становился “крепче на изломе”, кому было доступно фронтовое братство,— такая встреча в значительной мере определила всю дальнейшую жизнь;
вот как писал об этом в 1936 году А. Мак-Лиш в своем “Слове к тем, кто говорит:
“Товарищ”:
Тот мне брат, кто со мною в окопах
Горе делил, невзгоды и гнев.
Почему фронтовик мне родное, чем брат?
Потому что мыслью мы оба шагнем через море
И снова станем юнцами, что бились
Под Суассоном, и Мо, и Верденом, и всюду.
Французский кларнет и подкрашенные ресницы. Возвращают одиноким сорокалетним мужчинам Их двадцатое лето и стальной запах смерти;
Вот что дороже всего в нашей жизни — Вспоминать с неизвестным тебе человеком Пережитые годы опасностей и невзгод.
Так возникает из множества поколенье — Людская волна однокашников, однолеток. Перемирие было встречено с восторгом, но не принесло разряда накопившегося напряжения: “В первый день перемирия мы ликовали, а наутро не знали, что нам делать”,— писал американский критик и поэт М. Каули.
Хемингуэй, как и многие его сверстники, рвался на > фронт. Но в американскую армию его упорно не принимали, и поэтому вместе с товарищем он в апреле 1918 года завербовался в один из санитарных отрядов, которые США направили в итальянскую армию. Это был один из самых ненадежных участков западного фронта. И так как переброска американских частей шла медленно, эти добровольные санитарные колонны должны были также демонстрировать американскую форму и тем самым поднимать дух неохотно воевавших итальянских солдат.
Вскоре автоколонна Хемингуэя попала на участок близ Фосс альты, на реке Пьяве. Но он стремился на передовую, и ему поручили раздавать по окопам подарки — табак, почту, брошюры.
В ночь па 9 июля Хемингуэй выбрался на выдвинутый вперед наблюдательный пост. Там его накрыл снаряд австрийского миномета, причинивший тяжелую контузию и много мелких ранений. Два итальянца рядом с ним были убиты. Придя в сознание, Хемингуэй потащил третьего, который был тяжело ранен, к окопам. Его обнаружил прожектор и задела пулеметная очередь, повредившая колено и голень. Раненый итальянец был убит. При осмотре тут же на месте у Хемингуэя извлекли двадцать восемь осколков, а всего насчитали их двести тридцать семь. Хемингуэя эвакуировали в Милан, где он пролежал несколько месяцев и перенес ряд последовательных операций колена. Выйдя из госпиталя, Хемингуэй добился назначения лейтенантом в пехотную ударную часть, но был уже октябрь, и скоро было заключено перемирие “Тененте Эрнесто” — Хемингуэй был награжден итальянским военным крестом и серебряной медалью за доблесть — вторым по значению военным отличием.