Шопенгауэр был в денежных делах чрезвычайно расчетлив и, благодаря своей расчетливости и бережливости, сумел почти удвоить состояние, доставшееся ему от отца и значительно пострадавшее в молодости его. В последние годы его жизни значительный доход доставляли ему сочинения, для которых он в прежние годы с трудом находил даже даровых издателей, и он шутя говаривал, что большая часть людей зарабатывает себе деньги в молодости и в зрелые годы, а он — в таком возрасте, в котором другие люди уже перестают зарабатывать себе деньги. Жил он чрезвычайно просто и лишь пятидесяти лет от роду завел себе собственную свою мебель. В особом комфорте и эстетичности обстановки он, по-видимому, не чувствовал потребности. Самая лучшая и большая комната его квартиры была занята его замечательной библиотекой. На мраморной подставке в этой комнате, в которой он и умер, стояла настоящая позолоченная статуэтка Будды; на его письменном столе — бюст Канта; над диваном висел портрет Гёте, писанный масляными красками; на других стенах — портреты Канта же, Декарта, Шекспира, несколько семейных портретов и его собственные портреты, снятые в различные возрасты.
До последнего года своей жизни Шопенгауэр пользовался замечательным здоровьем. Лишь за несколько лет до его смерти с ним за столом сделался обморок, не имевший, впрочем, никаких дурных последствий. Но в апреле 1860 года, возвращаясь после обеда домой обычной своей быстрой походкой, он вдруг почувствовал сердцебиение и стеснение в груди. Затем эти же явления повторились с ним еще несколько раз в течение лета и вынуждали его порою останавливаться на улицах; а так как он не в состоянии был освободиться от усвоенной им себе привычки ходить очень быстро, то он нашелся вынужденным сократить свои прогулки. Однажды, в августе месяце, утром с ним сделался особенно сильный припадок удушья, вследствие которого он едва не задохся. Шопенгауэр чувствовал отвращение ко всякого рода лекарствам и называл глупыми тех, которые воображали себе, будто можно купить в аптеках за деньги утраченное здоровье. В первых числах сентября припадок повторился, а призванный к нему 9 сентября утром большой поклонник его Гвиннер, также живший во Франкфурте, сразу же убедился в том, что у Шопенгауэра воспаление легких. Сам Шопенгауэр тут же объявил, что наступает конец его; однако по прошествии нескольких часов после минования кризиса он настолько поправился, что в состоянии был встать с постели и принимать гостей. Но десять дней спустя с ним снова сделался припадок. В этот вечер к нему пришел Гвиннер. Он сидел на диване и жаловался на сердцебиение, впрочем, голос его был силен и звонок. Гвиннер застал больного за чтением «Литературных курьезов» Дизраэли. Раскрыв то место книги, в котором Дизраэли говорит о писателях, разоривших своих издателей, Шопенгауэр шутя заметил: «И меня едва не довели до этого наши милые профессора философии». Затем он сказал, что его нимало не беспокоит мысль о том, что его тело скоро будут точить черви, но зато он не может без ужаса подумать о том, как будут точить его ум господа профессора философии. Он очень интересовался делами объединявшейся в то время Италии, высказывая, однако, весьма метко и, по-видимому, справедливо опасение, что объединенная, нивелированная Италия будет играть меньшую роль в умственной жизни Европы, чем какую играла Италия политически разъединенная. Во время разговора больной выразился, что для него было бы весьма некстати умереть именно теперь, так как он только что задумал серьезно переделать и пополнить свой труд «Parerga und Paralipomena». «К тому же, — говорил он, — если прежде я желал возможно долгой жизни для энергической борьбы с моими врагами, то теперь я охотно прожил бы еще для того, чтобы хотя под старость насладиться столь долго заставившим ждать себя, но зато доносящимся теперь до меня отовсюду признанием моих научных заслуг». Шопенгауэр радовался тому, что его начинают понимать и ценить не только профессиональные ученые, но и так называемые дилетанты. Он, между прочим, прочел Гвиннеру выдержки из только что полученных им из разных мест, от совершенно незнакомых людей, сочувственных писем. «Вообще, — говорит Гвиннер, — во время этого нашего последнего разговора Шопенгауэр был таким общительным и мягким, каким я его никогда не видел. Уходя от больного из опасения чересчур утомить его, я далек был от предчувствия, что видел его в последний раз, в последний раз пожал его руку. Прощаясь со мною, Шопенгауэр сказал совершенно серьезно, что для него было бы истинным благодеянием обратиться в ничто, но что, к сожалению, пока на это еще мало надежды. "Впрочем, — прибавил он, — будь что будет, а интеллектуальная совесть моя чиста и спокойна"».
Два дня спустя, 20 сентября утром, с Шопенгауэром сделались такие сильные спазмы в груди, что он упал на пол и расшиб себе лоб. Днем он несколько оправился и ночь провел относительно спокойно. 21 сентября Шопенгауэр встал в обыкновенное время и уселся на диван пить кофе, но когда несколько минут спустя в комнату вошел доктор, он застал его опрокинувшимся на спинку дивана и безжизненным: паралич легких положил конец его жизни. Лицо его дышало спокойствием, и на нем не видно было никаких следов предсмертной агонии. Он всегда рассчитывал на легкую смерть, утверждая, что тот, кто провел всю свою жизнь одиноким, сумеет лучше всякого другого отправиться в вечное одиночество, в радостном сознании, что он возвращается туда, откуда вышел столь богато одаренным, и в уверенности, что он честно и добросовестно вьтолнил свое призвание.
Согласно письменно выраженному им желанию, его не вскрывали. Чело его было увенчано лавровым венком, и 26 сентября смертные останки его были преданы земле.
Ученик и впоследствии биограф его, Гвиннер, произнес на его могиле следующую надгробную речь: «Гроб этого замечательного человека, прожившего около 30 лет среди нас, но все же остававшегося для нас как бы чужеземцем, вызывает особые размышления. Никто из здесь стоящих не связан с ним узами крови: он жил одиноким и умер одиноким. Но я позволю себе сказать, что усопший нашел некоторую компенсацию за свое одиночество. Это страстное желание познания вечного, которое является у большинства лишь в виду близкой смерти, было неизменным спутником всей его жизни. Будучи пламенным поклонником правды, в высшей степени серьезно относясь к жизни, он с юных лет привык бесцеремонно отворачиваться ото всякой лжи и притворства, не страшась риска оттолкнуть от себя людей и испортить свои с ними отношения. Этот мыслящий и глубоко чувствующий человек провел всю свою жизнь одинокий, непонятый, оставаясь верен самому себе. Его свободный ум не преклонился под тяготами жизни. Богато одаренный судьбой, он всю жизнь стремился к тому, чтоб быть достойным этих даров, и, имея в виду свое высокое призвание, всегда готов был отказаться от всего того, что радует сердца других людей. Много, много лет современники его отказывались отдать ему должную справедливость; лавры, украшающие в настоящее время его чело, достались ему лишь в последний час; но тем не менее вера в свое призвание не переставала корениться в его душе! В течение долгих годов незаслуженного одиночества он не отступил ни на единую пядь от предначертанной им себе дороги и поседел в неукоснительном служении своей возлюбленной — Истине, постоянно памятуя слова Ветхого Завета: "Велико могущество истины, и она в конце концов победит". Те из нас, которые имели счастие стоять ближе к "франкфуртскому мудрецу", никогда не забудут его ясного, светлого взгляда, его живой, убежденной речи. Ручательством тому, что этого человека не забудут, служит нам то, что он в течение всей своей жизни упорно отказывался идти по пути обыденного. Учение его будет стоять незыблемо даже и тогда, когда давным-давно исчезнут всякие следы этой только что вырытой нами могилы. Многие видели в нем только мизантропа; но какого бы низкого мнения он ни был о человеке, он сочувствовал людям, сострадал им. Ему не суждено было судьбой основать свой дом, обзавестись семьей; но все же им построено здание, двери которого он широко раскрыл перед всем мыслящим человечеством».
Могилу Шопенгауэра украшает простая надгробная плита, обвитая плющом. На этой плите высечены только два слова: Артур Шопенгауэр, и больше ничего — ни года его рождения, ни года смерти, ни какой-либо иной надписи. Это сделано по специально выраженному им перед смертью желанию, так как он исходил из того убеждения, что все остальное, касающееся его личности и деятельности, предоставляется знать потомству. Когда Гвиннер как-то спросил его, где бы он желал быть похороненным, Шопенгауэр отвечал: «Это безразлично, они уже сумеют отыскать меня». Заметим здесь, впрочем, что за самое последнее время «Frankfurter Zeitung» выступила со статьей, в которой она ратует за открытие подписки на сооружение памятника Шопенгауэру.
Немецкие газеты сообщают также, что, за минованием 21 сентября настоящего года* установленного немецкими законами тридцатилетнего срока для права наследников на литературную собственность умершего писателя, предполагается приступить к новому полному изданию сочинений Шопенгауэра.
* 1890 г. (Шопенгауэр умер в 1860 году). — Ред.
Заметим здесь еще в дополнение к кратким биографическим данным о жизни Шопенгауэра, что, как показывает снятая с его головы после смерти его модель, череп его отличался необыкновенными размерами, превосходя размеры черепов Канта, Шиллера, Наполеона I и Талейрана. Быть может, эти необычайные размеры черепа могут служить некоторым указанием на то, что у автора «Мира как воли и представления» ум стоял на первом плане, а чувство — далеко на заднем.
Глава V . Отличительные свойства философского мировоззрения Шопенгауэра. — Что разумеет Шопенгауэр под словом «воля». — Воля и разум. — Три основные свойства воли: тождественность, неизменность, свобода. — Воля как представление. — «Воля в природе». — Опыт как основа философии. — Значение и роль метафизики. — Взгляд Шопенгауэра на психологию