Истоки философии Д. – в психологическом анализе. Ранний автобиографический герой Д. – “мечтатель”, т. е. человек, целиком живущий внутренней жизнью, содержанием своего сознания, – мыслитель. Непосредственное восприятие действительности у этого героя утрачено; он воспринимает мир исключительно через рефлексию, анализ своих настроений и чувств. “Мечтатель”, спустя двадцать лет, пройдя опыт каторги, становится “подпольным человеком”; психологический анализ становится философским. Непосредственно к философии Д. подтолкнула полемика, которую он в 1862–63 гг. в качестве публициста “Времени” вёл с революционными демократами из некрасовского “Современника”. В “Записки из подполья” включен фрагмент несостоявшегося философского трактата Д., в котором он спорит с утилитарной этикой Бентама и Милля и её популяризатором в России – Чернышевским. В соответствии с принципами утилитаризма, человек поступает всегда согласно собственной выгоде.
“А что, – задается вопросом подпольный человек, – если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного? а если так, если может быть этот случай, то всё правило прахом пошло”.
Д. здесь совершает открытие, от которого “прахом пошло” одно из фундаментальных “правил” европейской философской мысли, идущих ещё от Сократа. Д. доказывает, что человек в своих поступках лишь в малой степени руководствуется разумом и разумной выгодой. Главное здесь – его свободное хотение, или воля: “Своё собственное вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздражённая иногда, хотя бы даже до сумасшествия, – вот это-то всё и есть самая выгодная выгода… Человеку надо одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела”. Польза (выгода) не есть добро. Никто не сможет утверждать, что воля человека всегда устремлена ко благу. Понятие “выгоды” может означать как полезное, так и произвольное желаемое. “В последнем случае оказывается, что и вред может быть полезным, если человек хочет быть дурным или злым… Человек желает вредного и глупого, чтобы иметь право делать то, что он хочет”, – формулирует немецкий исследователь философии Достоевского Р. Лаут.
При этом свободная воля и есть самая суть человеческого – эта идея ляжет в основу всех дальнейших философских построений Д. Монолог подпольного человека – философское введение в большие романы Д. Подпольный человек – философская антитеза “доброму от природы”, “естественному человеку” Руссо, “Записки” подпольного человека – острая критика европейского гуманизма. Человек “от природы” столько же добр, сколько и зол; зло это естественным образом неизлечимо.
“Признание человеческой личности и свободы её, а стало быть, и её ответственности, есть одна из самых основных идей христианства”.
Следующий важный тезис Д., впервые сформулированный в “Записках из подполья” – о необходимости страдания. Подпольный человек заостряет эту мысль: человек любит страдание, ему нравится переживать несправедливость, быть обиженным. Соединение этих двух сущностных свойств человеческой природы – свободной воли и воли к страданию – дают вольное страдание, в котором заключается истина и тайна человеческого существования. Человек, добровольно выбравший страдание, взявший свой крест, угадал свое предназначение – и тем спасся, обрел источник не только вечной жизни, но и великой радости. Принятие страдания, таким образом, – это не отрицание жизни, а, напротив, принятие жизни в самом глубоком её значении. Так поступают все близкие Д. герои – Соня Мармеладова, Раскольников, князь Мышкин; этому учит старец Зосима, к этому идут Митя и Алёша Карамазовы.
Страдание – источник человеческого сознания. Страдание не только антропологично, но и космично. Вся природа, весь космос “совоздыхают с человеком”, т. е. от совершаемых человеком грехов оскверняется весь мир, и потому прощения просить нужно не только у людей, но и у земли, и у неба – как учат Раскольникова Соня и Алёшу – старец Зосима.
Третий тезис Д.: в мире всё взаимосвязано. Поступок одного человека затрагивает всех людей: “в одном месте тронешь – в другом конце мира отдается”. Всеобщая связь и своеобразная “прозрачность” мира существует благодаря “соприкосновению мирам иным”. Поэтому нет того, что можно было бы скрыть, утаить от мира. Сам божественный миропорядок таков, что истину утаить невозможно. Даже мысли человека не составляют тайны, но читаются, угадываются другими. Всё очевидно, все люди связаны невидимыми нитями, все поступки людей происходят в совершенно открытом пространстве, и если их не замечают, то разве только потому, что никому нет до них дела или на это нет Божьей воли, которая до времени предпочитает оставлять нечто в тайне: Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу (Мк 4, 22). Эти евангельские слова, собственно говоря, раскрывают главную идею “Преступления и наказания”. Не только все люди связаны друг с другом (единой истиной, общей виной, общим страданием как человеческим уделом), но существует и тесная взаимосвязь человеческого мира, всего земного порядка с “мирами иными”. Инобытие, мир иной необходимы для здешней жизни как воздух и свет. Без воздуха и света человек задыхается, уходит в глухое подполье, консервируется, впадает в иллюзию отъединенности. Раскольников полагал, что может совершить преступление и остаться неразоблаченным; против него нет улик, но он всё же раскрыт Порфирием Петровичем только потому, что следователь, как он выражается, “был в настроении” – оказался чуток к веянию “иных миров”, к связи событий мира.
Д. создал целый ряд героев-идеологов – носителей глубоких философских идей и оригинального философского мировоззрения. Иногда герои Д., при всей конкретности и жизненном правдоподобии, являются даже не просто носителями, а воплощенными символами определенных философских идей. Н. Бердяев писал в этой связи: “Все творчество Достоевского есть художественное разрешение идейной задачи, есть трагическое движение идей. Герой из подполья — идея, Раскольников — идея, Ставрогин, Кириллов, Шатов, П. Верховенский — идея, Иван Карамазов – идея. Все герои Достоевского поглощены какой-нибудь идеей, опьянены идеей, все разговоры в его романах представляют изумительную диалектику идей”. Семья Карамазовых, например, есть в своем роде философская модель, “триада”, и взаимоотношения братьев внутри неё, с этой точки зрения, представляют собой определённое динамическое взаимодействие идей. Так, Митя воплощает идею любви к жизни, Иван – отрицающее жизнь рассудочное теоретическое начало, Алеша же, ученик святого старца Зосимы – это попытка воплощения “высшего сознания” – религиозного синтеза жизни и разума. Именно в “высшем сознании” Д. виделось разрешение конфликта между рассудком и жизнью.
Ключевое, нагруженное смыслом слово Д.– идея. Идею Д. понимает очень глубоко, наиболее близко, быть может, к Платону, внимательным читателем которого он был (собрание сочинений Платона было в библиотеке Д.). Однако, понимание идеи у Д., конечно, не тождественно платоновскому, оно отмечено христианским смыслом. Идеи – это “божественные семена”, заброшенные в мир. Понимание идеи как семени восходит к притчам Господним, где само Царствие Небесное и слово о нём неоднократно уподоблены зёрнам (См. Мф 13, 3–32). Старцу Зосиме доверяет Д. одну из своих сокровенных мыслей: “Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад Свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам…” Итак, именно идеями человек связан с “иными мирами”, идеи движут мир и творят историю. В век господства материалистических и позитивистских концепций истории Д. пишет в своём “Дневнике”: “Нет, не многомиллионные массы творят историю. И не материальные силы, и не интересы… также и не деньги, не меч и не власть, а всегда поначалу незамечаемые мысли – иногда совершенно незаметных людей”. Помимо всего прочего, Д. предвосхищает здесь принципы исторической герменевтики – современной гуманитарной дисциплины. Идеи – источник сюжетного движения в романах Д., и они именно созревают, подобно семенам, в душах его героев.
Идея составляет сущность, или “тайну”, человека – по Достоевскому. “Идея – семя потустороннего мира; всход этого семени в земных садах – тайна каждой человеческой души и каждой человеческой судьбы”, – так формулировал понятие идеи у Достоевского Ф. Степун. Тайна человека может быть светлой или тёмной в зависимости от того, Богом или дьяволом занесены семена идей, зёрна или плевелы взошли в той или иной душе. Человек свободен, но свобода его двойственна: она может развиться как в крайнее своеволие, так и в смирение, уподобляющее человека Богу-Христу. Своеволию личности в общественно-политической жизни России второй половины XIX века соответствовал революционный социализм и нигилизм, а идеал смирения Д., ещё находясь на каторге, увидел в русском народе, который потому и назван его героем Шатовым “народом-богоносцем”. Д. был далёк от толстовской идеализации народа, но он видел в русском народе как целом организме непосредственное, живое и осуществившееся христианство, т. е. реализовавшуюся высшую свободу.
Весьма своеобразно было участие Д. в идейной борьбе западников и славянофилов. На протяжении всей своей жизни Д. был искренним русским патриотом. В 40–е гг., когда он входил в кружки Белинского и Петрашевского, и даже в самом начале 60–х гг. Д. стоял ближе к западничеству. Журнал “Время” заявляет себя как “почвеннический”: Ф. Достоевский, Ап. Григорьев и Н. Страхов утверждают возвращение к народности, к “почве”, после скитания по европейским мирам. Европейская цивилизация отвечала потребностям русской почвы, но теперь “мы уже её выжили всю”. Россия созрела до сознания своей самобытной идеи – “всецелости, всепримиримости, всечеловечности”. Почвенники, вообще говоря, – это западники, осуществившие духовное возвращение домой. В первых номерах “Времени” ведётся полемика с газетой И.С. Аксакова “День”, славянофильство упрекается за “смутный и неопределенный идеал”, “мечтательный” характер, непонимание современной действительности. У западников же есть “чутье русского духа и народности”, оно реальнее. Критическая точка – 1862–63 гг.: студенческие волнения, поджоги Петербурга, первая поездка Д. в Европу, польское восстание и полемика с “Современником” по поводу этических и эстетических принципов. Поездка по Европе, которая была осуществлением его давнишней мечты, привела Д. к страшному разочарованию. “Летние впечатления” Д. вкратце таковы: немцев “трудно выносить в больших массах”, французы – “народ, от которого тошнит”, англичане лучше прочих европейцев, но Лондон – новый Вавилон, “какое-то пророчество из Апокалипсиса, воочию совершающееся”. “Мещанство – идеал, к которому стремится, подымается Европа… мещанство – окончательная форма западной цивилизации, её совершеннолетие…” Если Париж – это мещанский земной рай, то Лондон – капиталистический ад, “полное торжество Ваала, окончательное устройство муравейника”. Иными словами, Европа отступилась от Христа и занята устройством антихристианского земного царства. Польское восстание вызвало у Д. интерес к католицизму и в целом негативную оценку его, не изменившуюся со временем – вплоть до антихриста-папы из поэмы о Великом Инквизиторе. Таким образом – в силу отталкивания – наметилось движение Д. в сторону славянофильства: летом 1863 во время второго заграничного путешествия Д. уже сообщает, что “с прилежанием” читает славянофилов и находит много нового, журнал “Эпоха” в 1864 получает преимущественно славянофильское направление и солидаризируется с аксаковским “Днём”; в 1867, беседуя с Катковым, Д. прямо называет себя славянофилом, а в споре с Тургеневым утверждается во взглядах на западнический либерализм как на русское зло, национальное и религиозное отступничество. В третьем длительном пребывании за границей Д., по его собственному признанию, стал “совершенным монархистом”. Однако, “маятник” идейного развития Д. на этом не остановился: после антилиберального “Идиота” и антинигилистических “Бесов” Д. в “Дневнике” и Пушкинской речи приходит к более взвешенной позиции, оправдывая западников и особенно Белинского. Он отмечает идейный динамизм западников в противовес несколько застывшей и неподвижной концепции славянофилов. “По сравнению со славянофилами Достоевский был русским скитальцем, русским странником по духовным мирам. У него не было своего дома и своей земли, не было уютного гнезда помещичьих усадеб. Он не связан уже ни с какой статикой быта, он весь в динамике, в беспокойстве, весь пронизан токами, идущими от грядущего, весь в революции духа. Он — человек — Апокалипсиса. Славянофилы не были еще больны апокалиптической болезнью”, – отмечает Бердяев.