Еще больше сомнений вызывает принятие Гревсом схемы экономического развития, предложенной К.Бюхером, и соответственное истолкование экономического строя античности и, в частности, Римской империи как, по сути дела, замкнутого ойкосного хозяйства. "Между тем, - замечает в этой связи совершенно справедливо В.П.Бузескул, - теория Бюхера, включающего всю древность в период замкнутого, домашнего, "ойкосного" хозяйства, вызывает сильные возражения: она слишком прямолинейна; не считается с фактами, которые ей противоречат".6 Симпатии Гревса к теории Бюхера, возможно, имплицитно восходят к усвоенному от того же Фюстель де Куланжа представлению об античности как цивилизации sui generis, радикально отличавшейся от общества новой Европы. Но здесь, на наш взгляд, более прав Эд. Мейер, который подчеркивал существенное сходство античного и новоевропейского циклов развития по многим параметрам - и в духовной культуре, и в трактовке правовых норм, и, наконец, в развитии товарно-денежных отношений. Спор между сторонниками Бюхера и теми, кто пошел за Эд. Мейером, продолжается и по сию пору. Здесь, конечно, не место входить в его историю и детали, но наше предпочтение [347] мы скрывать не будем: оно всецело на стороне противников Бюхера - Эд. Мейера и его последователя в России М.И.Ростовцева.7
Как бы то ни было, диссертация И.М.Гревса стала замечательным явлением в научной жизни Петербурга и России. Она по достоинству, высоко (хотя и не без некоторых естественных в таких случаях оговорок) была оценена его официальными оппонентами Ф.Ф.Соколовым и Ф.Ф.Зелинским, чье авторитетное мнение подвело черту под публичным обсуждением нового труда.8
Успешная защита диссертации открыла Гревсу путь к профессуре: в университете, где он еще раньше занял место умершего В.Г.Васильевского (1899 г.), он был избран профессором по кафедре истории средних веков (1903 г.). Параллельно продолжалась его деятельность и на Высших женских курсах, где он также был профессором и даже - в течение многих лет - деканом историко-филологического факультета.
Казалось, ученая карьера И.М.Гревса вполне определилась, однако очень скоро произошел досадный творческий срыв. В 1902 г. в журнале "Klio" немецкий исследователь Отто Гиршфельд опубликовал статью об императорском землевладении в Риме,9 в которой в какой-то степени предвосхитил содержание задуманного Гревсом второго тома "Очерков из истории римского землевладения". Огорчение Гревса было столь велико, что он отказался от мысли продолжать далее свое исследование.10 Порвав с античностью, он обратился к средневековью, сначала раннему, затем классическому, занимался различными темами - феодализмом во Франции, итальянскими городскими коммунами, культурой предренессанса (Данте), но нигде уже не добивался [348] таких существенных результатов, как это было в области аграрной истории Рима.
Неудовлетворенность собственной научной работой толкала Гревса к погружению в педагогическую деятельность, к которой, впрочем, он всегда испытывал большое влечение. В университете он много занимался организацией специального медиевистического кабинета, приспособленного для самостоятельной научной работы студентов; с большой тщательностью разрабатывал и вел как в университете, так и на Бестужевских курсах специальные исторические семинары (или, как тогда говорили, семинарии); наконец, разрабатывал маршруты и проводил для своих учеников исторические экскурсии по городам Италии с тем, чтобы воочию познакомить их с памятниками западного средневековья. После Октябрьской революции, когда путешествия на Запад стали невозможны, он увлекся отечественным краеведением и специально - петербургским, став здесь основоположником оригинальной историко-культурной экскурсионной школы.
Все эти занятия, ценные сами по себе, отвлекали Гревса от большой научно-исследовательской работы. От антиковедения он, во всяком случае, надолго отошел, и только в конце жизни вновь пробудился в нем интерес к сюжетам, которые так захватывали его в молодые годы. В 1936 г. он получил предложение от Института истории АН СССР подготовить переиздание своих "Очерков из истории римского землевладения". С охотою вернулся он к теме своего большого диссертационного исследования и занялся его переработкой и расширением. Как когда-то и было задумано, труд должен был состоять из двух томов. "В первый том, - свидетельствует Б.С.Каганович, - кроме переработанных и сокращенных очерков о Горации, Аттике и Петронии вошли новые статьи "Марк Порций Катон Старший и начала крупной земельной собственности в римской Италии" и "Сенека-философ и судьба его земельного состояния". Второй том был был весь написан заново и включал работы "Плиний Младший как землевладелец и как общественный тип", "Развитие императорского землевладения в римском мире и его социально-политическая роль" и "Римская Галлия в IV и V вв. (судьбы аграрного и социального строя на Западе и распадение Римской империи)". Последние два очерка также не отступают от типа "экономических биографий"; первый из них содержит историю состояния Августа и его семьи, второй трактует о галльских [349] магнатах-литераторах Авзонии, Паулине Ноланском и Аполлинарии Сидонии".11 Е.Ч.Скржинская и Б.С.Каганович свидетельствуют, что Гревс практически довел свой труд до конца,12 однако опубликованным оказался лишь небольшой этюд из истории императорского землевладения времени раннего Принципата (часть второго очерка из состава 2-го тома).13
Посмертно была издана другая книга Гревса - прекрасно написанная научно-популярная монография о Таците.14 Гревс испытывал давнишний интерес и симпатию к творчеству великого римского историка.15 В своей книге он представил жизнь и литературную деятельность Тацита на широком историческом и культурном фоне, а в конце дал взвешенную оценку его трудам, свободную от крайностей как модной в новое время критики, обвиняющей римского историка в непонимании исторического процесса и положительного значения Империи, так и обветшалой прямолинейной апологии. Еще один персонаж римской истории, чрезвычайно привлекавший Гревса, - Августин. Жизнь и деятельность этого великого христианского философа, возросшего на античной почве, но возвещавшего истины нового времени, были темой исторического семинара, который Гревс вел на протяжении ряда лета (1912-1915 гг.). Свидетельством этого интереса к Августину осталась большая энциклопедическая статья, которая и по объему, и по содержанию, и по тональности далеко выходит за рамки своего жанра.16
В высшей степени яркой и примечательной оказалась судьба другого родоначальника социально-экономического направления в русском антиковедении Михаила Ивановича Ростовцева (1870-1952 гг.). В ней, как в капле воды, отразился бурный процесс духовных исканий, общественных и политических перемен, который так характерен для истории России конца прошлого и особенно всего [350] нынешнего столетия. Мало того, общий процесс радикальных перемен не просто отразился на внешних обстоятельствах жизни ученого, но еще и произвел во внутреннем его мире, в его научном творчестве такую существенную и, как оказалось, плодотворную трансформацию, что это стало основанием нового научного подъема, невероятной по масштабам духовной реализации, преобразовавшей, в свою очередь, и личную судьбу Ростовцева и, благодаря его трудам, лик современной науки об античности.
Но чтобы по достоинству оценить феномен Ростовцева, нужно, конечно, подробнее ознакомиться с его жизнью и деятельностью. До недавнего времени это была непростая задача. Подробной своей автобиографии или каких-либо мемуаров М.И.Ростовцев, насколько мы знаем, не оставил. Известным восполнением недостающих первоисточников могло бы быть своеобразное духовное завещание, с обзором собственной научной деятельности, которое Ростовцев составил в 1941 г. и передал своему американскому ученику С.Б.Уэллсу, но оно нам недоступно. Дореволюционная русская историография успела откликнуться на ученую деятельность Ростовцева лишь несколькими рецензиями на отдельные его труды да весьма краткими и к тому же немногочисленными общими обзорами.17 В советское время имя Ростовцева как "белоэмигранта" оказалось фактически под запретом. За весьма сжатым обзором его научных заслуг в труде В.П.Бузескула, по существу примыкающем еще к дореволюционной историографической традиции,18 последовала длительная полоса молчания, прерываемая лишь изредка критическими выходками самого резкого свойства. И только в 1969 г., с публикацией небольшой заметки В.И.Кузищина, обозначился поворот к более взвешенной позитивной оценке творчества великого ученого.19 Этот поворот нашел свое отражение и в вышедшем под редакцией того же В.И.Кузищина коллективном пособии "Историография античной истории", где, впрочем, замечания о Ростовцеве носят по необходимости весьма сжатый характер.20
[351] Иначе обстояло дело с зарубежной литературой, где имя Ростовцева рано стало известно и где своевременно было оценено значение его научных свершений. Это и достаточно информативная статья русского историка-эмигранта Г.В.Вернадского, опубликованная еще при жизни Ростовцева и недавно переизданная Х.Хайненом в переводе на немецкий язык,21 и целая серия некрологов и воспоминаний, среди которых выделяются своею обстоятельностью и глубиною оценок статьи упомянутого уже С.Б.Уэллса и А.Момильяно.22 Своеобразным синтезом зарубежных публикаций о Ростовцеве являются обширные обзоры его жизни и научной деятельности, составленные французским историком Ж.Андро и приложенные, вместе со списками трудов Ростовцева, к недавно вышедшим французским изданиям его капитальных трудов "Социально-экономическая история Римской империи" и "Социально-экономическая история эллинистического мира".23