Когнитивная наука Основы психологии познания том 2 Величковский Б М (стр. 43 из 118)
Понимание и запоминание данного текста оценивались в двух условиях — когда испытуемому не сообщалось никакой предварительной информации и когда ему сообщали о теме отрывка, которой в данном
J
случае была стирка белья (хотя более или менее приемлемыми могут быть и другие интерпретации, например «канцелярская работа»). Во втором случае успешность воспроизведения резко улучшалась. По-видимому, это объясняется эффективной схематической организацией материала уже в процессе восприятия, так как открытие сюжета после прочтения отрывка не приводило к заметному улучшению уровня воспроизведения. В качестве подсказки, позволяющей дать интерпретацию текста, может выступать всякое эффективное сообщение о референтной ситуации43.
Большое количество работ посвящено описанию психологического формата представления знаний в процессах понимания. Речь идет при этом не просто об активации семантических связей, но и о зрительно-пространственном, образном контексте, часто «населенном» действующими лицами. В психолингвистике в связи с этим используется несколько теоретических понятий, одним из которых является понятие ситуативная модель (Zwaan & Radvansky, 1998). В ситуативной модели фиксируются и отслеживаются пять параметров:
1) протагонист,
2) время,
3) пространство,
4) причинно-следственные отношения,
5) интенции.
Понимание затрудняется, если по одному из этих параметров нарушается непрерывность переходов от эпизода к эпизоду, скажем, если действие неожиданно перемещается в прошлое (как это бывает, когда протагонист начинает припоминать что-то из своей жизни). Выделяемое значение не исчерпывается тем, что эксплицитно представлено в сообщении, распространяясь также на сведения, неявно предполагаемые или выводимые из текста.
Иллюстрацию можно найти в другой работе группы Брэнсфорда (Johnson, Bransford & Solomon, 1973). Испытуемому предъявлялись предложения: «Джон пытался укрепить скворечник. Он как раз (искал/забивал) гвоздь, когда пришел отец, чтобы помочь ему в работе». При тестировании памяти для узнавания могло быть предъявлено предложение «Джон пытался с помощью молотка укрепить скворечник». Вероятность ошибочных узнаваний (ложных тревог) была больше, если первоначальный текст включал глагол «забивал». В одном из экспериментов Артура Гленберга и его коллег (Glenberg, Meyer & Lindem, 1987) предъявлявшиеся тексты содержали описание действий некоторого любителя бега: «Придя с работы, он (снял/надел) свитер и пробежал четыре раза вокруг стадиона». Слово «свитер» было более эффективной подсказкой для последующего воспроизведения этого микросюжета, если первоначально оно предъявлялось в контексте «надел», а не «снял». В последующих
43 Как отмечал Выготский, для группы людей, давно ожидающих трамвай, произносимое вдруг слово «Идет!» не требует каких-либо дополнительных разъяснений. 157
работах описаны еще более сложные эффекты, обусловленные тем, что при понимании повествовательных текстов мы обычно принимаем перспективу протагониста. Поэтому если в ходе описываемых событий какие-то объекты закрываются в его (героя повествования) «поле зрения», то потом они также труднее припоминаются нами, несмотря на их эксплицитное упоминание в тексте (Horton & Rapp, 2003).
Элементарное требование состоит, следовательно, в определенной непрерывности образа референтной ситуации. Иллюстрацией могут служить трансформации отрывка текста. «Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар. Внезапный порыв ветра вырвал его и бросил на дерево. Он наткнулся на ветку и лопнул. Маша горько заплакала». Случайная перестановка предложений резко затрудняет понимание. «Он наткнулся на ветку и лопнул. Внезапный порыв ветра вырвал его и бросил на дерево. Маша горько заплакала. Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар». Естественная последовательность событий — инвариантность референтной ситуации — здесь оказывается нарушенной. Тот же эффект вызывает и замена групп существительного в исходном отрывке: «Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар. Внезапный порыв ветра вырвал газету и бросил на дерево. Стакан упал на пол и разбился. Джон горько заплакал» (Johnson-Laird, 1978, р. 117). Если текст не отсылает читателя-слушателя к одной и той же ситуации более чем один раз, то он быстро превращается в нечто, напоминающее телефонную книгу.
Хотя глобальная инвариантность референтной ситуации служит важным условием понимания, в процессе коммуникации возможны подчас весьма существенные изменения, которые мы даже не замечаем. К числу самых частотных изменений относится сдвиг референтного значения терминов — явление, называемое в лингвистике метонимией. Так, нет ничего удивительного в признании знакомой студентки «Я люблю Моцарта», а в разговоре двух коллег вполне возможна фраза: «Выготский был интереснейшим психологом своего времени. Посмотрите на верхней полке. Выготский должен быть в синей обложке». Очевидно, существуют абстрактные прагматические связи, позволяющие — в контексте художественной или научной деятельности — заменять автора его произведениями, например книгами с их предметными свойствами. В других ситуациях вполне естественными могут оказаться иные, иногда довольно неожиданные прагматические переходы (или отображения .— англ. mappings) между предметными областями. Так, в коммуникативном контексте, имеющем отношение к общественному питанию, человека вполне можно заменить его едой: «Венский шницель ушел, не заплатив».
Важнейшая особенность прагматики связана с тем, что язык может быть использован для обсуждения не только реальных, характеризующихся определенной онтологией событий, но и воображаемых или гипотетических событий, по отношению к которым следует говорить уже о практически открытом множестве «семантик возможных миров» 158 (Kripke, 1982). Такие «возможные миры» в когнитивной науке принято
трактовать как особого рода ментальные конструкты, включающие не только образ окружения и других индивидов, но также их предполагаемые знания, намерения, эмоции и мотивы. Одним из первых это подчеркнул в первой половине 20-го века английский философ и математик Бертран Рассел. Он же описал языковые средства, используемые для обсуждения ментальных состояний. Эти, так называемые пропозициональные установки обычно имеют вид:
Xпсихологический глагол (пропозиция).
В этом условном выражении «X» — это некоторое действующее лицо, или актор; «психологический глагол» — один из нескольких десятков глаголов, означающих ментальные акты и состояния, такие как «хотеть», «надеяться», «бояться», «знать», «думать»; а «пропозиция» — логическое утверждение, которое само по себе может быть истинным или ложным.
Разнообразные примеры речевых конструкций с пропозициональными установками обнаруживают одну замечательную особенность. Она состоит в их известной непроницаемости для наших знаний о ситуации или, более конкретно, в том, что мы не можем использовать наше знание о ситуации для осуществления, казалось бы, эквивалентных подстановок понятий внутри вложенного в ментальный контекст высказывания (пропозиции). Так, в одном из классических примеров Рассела: «Гамлет хотел убить человека, скрывавшегося за занавесом» — попытка осуществить подстановку имени человека, который, как нам известно, скрывался за занавесом, приводит к довольно сомнительному утверждению «Гамлет хотел убить Полония» (то есть отца своей невесты Офелии). Возьмем другой пример, на этот раз из истории русской литературы, содержащий пропозициональную установку с глаголом «думать»: «Николай думал, что Пушкин — это автор "Гавриилиады"». Подстановка имени автора «Гавриилиады» полностью меняет смысл высказывания: «Николай думал, что Пушкин — это Пушкин».
Обобщение этого подхода было предпринято в последние годы франко-американским логиком и когнитивным лингвистом Жилем Фо-конье (Fauconnier, 1997). Он проанализировал ряд речевых конструкций, которые обладают теми же прагматическими свойствами, что и пропозициональные установки. К таким конструкциям относятся, например, упоминания любого условного отображения реальности («В этом спектакле», «На этой фотографии») и синтаксические маркеры сослагательного наклонения («якобы», «как если бы»). Аналогичную роль могут играть отсылки к определенному историческому периоду («в 1793 году») или культурно-географическому региону («в Афганистане»), коль скоро в силу обстоятельств для этих периодов и регионов оказалось характерным формирование своей собственной «онтологии» — отличной от принимаемой в качестве базовой («наивной» — см. 6.4.3) системы семантических и ценностно-прагматических связей. Фоконье предлагает
159
называть подобные, относительно непроницаемые для наших знаний системы смысловых контекстов ментальными пространствами.
Речевое общение и, очевидно, мышление предполагают умение гибко работать с целыми наборами ментальных пространств. Рассмотрим, например, с позиций представлений о ментальных пространствах процессы понимания следующего простого текста: «В этом спектакле Смоктуновский играет Отелло. Отелло думает, что Дездемона ему неверна. Но в действительности она его любит». Текст начинается с упоминания условного изображения реальности, заставляющего покинуть ментальное пространство МП! (где, скажем, актеры — это обычные люди) и перейти в ментальное пространство спектакля (видимо, трагедии Шекспира), МПГ Заметим, что этот переход полностью меняет семантику понятий и прагматику действий. В частности, в МП2 оказывается возможным многое из того, что даже невозможно себе представить, находясь в контексте нашего обыденного сознания МПГ Уже следующее предложение содержит типичный оператор пропозициональной установки «X думает», заставляющий построить еще одно ментальное пространство МП3, включающее эмоции, знания и намерения Отелло. Хотя последнее предложение, казалось бы, возвращает нас «к действительности», на самом деле этот переход подымает процесс понимания всего лишь на одну ступень — в пространство МП2, отличающееся от собственно реальности, которая представлена МП,.