Понятие знака, собственно, и возникает как следствие из такого понимания идеального. Знак — это квазиобъект в его отношении к реальному объекту, как его заместитель в определенных ситуациях деятельности. Квазиобъект, выступая как знак, может сохранять свое “материальное существование” (Маркс), свое “вещественное бытие”. Но у знаков “функциональное бытие поглощает, так сказать, их материальное бытие” (23, 140). Это означает, что в качестве знака (по терминологии Э. В. Ильенкова — “символа”) может выступать сама вещь как таковая (“когда, например, руководитель работ в первобытном обществе в определенной ситуации брал в руки топор, то это воспринималось как приказ начать, скажем, рубку леса”). Но эта его материальная, вещественная оболочка является для него чем-то несущественным, и “далее материальное тело этой вещи приводится в согласие с ее функцией.
В результате символ превращается в знак, то есть в предмет, который сам по себе не значит уже ничего, а только представляет, выражает другой предмет, с которым он непосредственно не имеет ничего общего, как например, название вещи с самой вещью”. Это — путь к появлению языкового знака, который и есть, таким образом, знак “в чистом виде”, знак, “материя” которого подчинена его функциональному бытию.
Известную сложность представляет, однако, тот факт, что под одним и тем же названием “знака” в практике научного исследования выступают три различных аспекта, по существу три несовпадающих понятия. Это, во-первых, знак как реальный компонент реальной деятельности, как вещь или материальное языковое “тело”, включенное в деятельность человека (знак1). Это, во-вторых, знак как идеальный образ, как эквивалент “реального знака” в обыденном сознании (знак2). Вслед за Е. Н. Соколовым мы вправе понимать этот внутренний образ как внутреннюю модель, в известном (но ограниченном!) смысле программирующую деятельность субъекта благодаря тому, что она соответствующим образом моделирует внешний мир. Для языковых знаков выделение этого аспекта особенно существенно в связи с понятием значения (см. об этом ниже). Наконец, в-третьих, под знаком можно понимать продукт научного осмысления структуры и функций объективного знака, т.е. знаковую модель (знак3). Все три аспекта, как правило, нечетко разграничиваются или вообще не разграничиваются в практике научного исследования. Между тем для наших — психологических — целей их разделение исключительно важно.
Для отдельно взятого человека, для субъекта психической деятельности знак предстает в двух ипостасях, как элемент двух различных проблемных ситуаций. С одной стороны, знак есть субъективный заменитель действительности, есть то, что выступает перед субъектом как “носитель” объективных признаков соответствующего предмета или явления, как превращенная форма реальных связей и отношений, в которые этот предмет вступает в деятельности. Перед субъектом стоит задача вернуть квазиобъект в мир реальных объектов. Объективно знак предстоит субъекту как реальный знак (знак1). Но субъективно он имеет дело с тем, что М. К. Мамардашвили удачно называет “фигурой сознания”, т.е. с таким бытием знака как квазиобъекта, в котором реальное социальное значение этого знака как бы “смещено” и преобразовано (знак2). Его сознание в этом случае остается “созерцающим сознанием”. Он лишь “переводит” знак на “язык” своей реальной жизни, но не способен — в обычном случае — выйти за пределы ограниченности своего представления об этой реальной жизни. Значение знака — это форма, в которой “субъект фиксирует и переживает свой социальный опыт сознания, не проникая в его реальные пути и генезис”.
Но, с другой стороны, знак используется субъектом и в ином качестве — как то, что опосредует коммуникативное намерение субъекта. Здесь отношение знака1 и знака2 как бы перевернуто: коммуникатор имеет конечной целью создание у реципиента знака2 , и для этой цели он должен объективизировать соответствующее содержание в знаке1. В сущности, вся основная психологическая проблематика речевого воздействия, и прежде всего массовой коммуникации, и может быть сведена к динамике соотношения общественно-трудовой деятельности реципиента, предлежащих ему квазиобъектов и субъективных образов его сознания, отражающих эти квазиобъекты. Именно в этом смысле А. А. Брудный говорит о двух возможных подходах к речевому выражению мысли.
Иными словами, возможны два пути анализа при интерпретации сущности знака. Можно отталкиваться от тех свойств реальных объектов, которые используются в деятельности как функциональные характеристики знака — иначе говоря, можно рассматривать готовый знак и соотносить его с объективной предметной и общественной действительностью и с предметной деятельностью человека в этой действительности. Возможен и другой путь: проследить, как человек “воплощает” в знак свое восприятие и осмысление действительности, как он использует знак для того, чтобы передать другому человеку определенное психическое содержание (если вообще можно говорить о таком содержании вне его знакового воплощения). В первом случае мы анализируем знак через процессы понимания, через переход от объективного к субъективному, от знака к мысли. Во втором — через процессы объективизации субъективного коммуникативного намерения в знаке, через переход от мысли к знаку.
В обоих случаях мы неизбежно сталкиваемся с проблемой значения и смысла, психологические аспекты которой нуждаются в особом рассмотрении.
Нередко — в сущности, почти всегда — значение знака трактуется как нечто внешнее по отношению к нему. Причину этого хорошо вскрыл А.М. Коршунов. Он пишет: “При вычленении отдельного знака из знаковой системы (и в более общем смысле — из знаковой ситуации в целом) в поле зрения исследователя прежде всего попадают те признаки, которые характеризуют его материальное тело, только “вещественное бытие” знака. А самое существенное в знаке — его “функциональное бытие” — никак не фиксируется и не отражается в полученной абстракции…. Такой подход, независимо от субъективных намерений исследователя, является данью натуралистической трактовке знака. При этом и возникает дилемма: либо попытаться “вывести” репрезентативную функцию знака из особенностей его природного тела, либо отрицать объективный характер ее, объяснять ее возникновение исключительно активностью субъекта.
Но есть и иной путь выявления объективной обусловленности отношения знака к обозначенному предмету, который представляется нам верным в научном отношении. Он связан с тем, чтобы при анализе отдельного, единичного знака удержать не только природные, но и, так сказать, “сверхприродные” его свойства, т.е. те свойства, в которых выражается социально-обусловленный способ его функционирования, его “функциональное бытие”.
Ранее мы уже вводили понятие “знаковой операции” и различение виртуального и реального знаков. В свете сказанного выше необходимость этих понятий выступает особенно ясно. Под знаковой операцией мы понимаем такой компонент деятельности (операцию или даже действие; в последнем случае целесообразно говорить о “знаковом действии”), который предполагает употребление знака как “стимула — средства” или “стимула — объекта” (Выготский). Под реальным знаком мы понимаем знак как элемент конкретной знаковой операции. “Виртуальный знак — это известные особенности деятельности, отвлеченные от конкретных операций и атрибутированные соответствующему материальному объекту, т.е. закрепленные в знаковой форме, это — деятельность, опредмеченная в знаке”. Можно сформулировать это различие и иначе: виртуальный знак — это знак1, взятый как квазиобъект со всеми потенциальными функциональными “наслоениями”, знак в его функциональном бытии в обществе. Реальный знак — это знак как психологическое понятие, как такое понятие, введение которого необходимо для раскрытия психологической специфики высших форм деятельности. Это несколько упрощает анализ, так как позволяет в известном отношении свести соотношение “социального” и “психологического” представлений знака к соотношению виртуального и реального знаков.
В предшествующих работах, в том числе в книге “Язык, речь, речевая деятельность”, мы, говоря о знаке, утверждали, что “знак не есть реальный предмет или явление действительности”, но “модель, обобщающая функциональные свойства данного предмета”. Эта формула, представляющая собой издержки полемики, может дать повод к неправильной трактовке нашей принципиальной позиции. Конечно, правильнее говорить, что знак есть предмет в его функциональных свойствах; с другой стороны, распространенное понимание термина “модель” в указанном смысле, правомерное для знака3, едва ли удачно применительно к знаку1 и знаку2.
Присоединяясь к цитированным положениям А.М. Коршунова, следует признать односторонним и совершенно недостаточным сведение психологической сущности значения лишь к тому его аспекту, который обычно называется “предметной отнесенностью” или “предметным содержанием”. Такое сведение упирается в ошибочное убеждение, что объективно лишь то и настолько, что и насколько непосредственно соотнесено с миром вещей, лежащим вне человека. Это едва ли правильное утверждение. На наш взгляд, единственно закономерное понимание природы значения — это такое понимание, которое связывает значение с содержанием и структурой деятельности носителей языка — при условии, конечно, что сама эта деятельность будет пониматься как общественная по своей природе, а не только по своей внешней обусловленности.
Наше познание мира не есть пассивное его отражение. Оно по природе своей активно и связано с общественной практикой человечества. Поэтому едва ли можно говорить, что “язык моделирует реальный мир”: правильнее было бы сказать, что в языке, или, вернее, в речевой деятельности, моделируется система отношений общественного человека к миру. Значение не есть отражение денотата в зеркале языка. Оно, если брать его в психологическом аспекте, есть система констант речевой деятельности, обусловливающих относительное постоянство ее отношения к тому или иному классу предметов или явлений действительности — отношения, в свою очередь, обусловленного общественно-практическим опытом человечества.