*'Компульсивность толкования". Как мы видели, Лола воспринимает свое "толкование" как "необходимость", как компульсивность и, как все настоящие компульсивные невротики, чув-
ствует ужасную невыносимую тревогу, если не может уступить этой компульсивности. Но в противоположность компульсивно-му невротику, Лола не только повинуется компульсивному импульсу в мышлении, ощущении или действии (как, например, импульсу повторять, продумывать все до самого конца, считать, мыться, уничтожать, проклинать, молиться и т.п.), но, кроме этого, уступает "бессмысленной" компульсивности добиваться разумного ответа от "вещей". Таким образом, "чтение" и толкование, воспринимаемые ею как навязываемое, чуждое эго "долженствование", имеют результатом решение, наделенное смыслом для ее личности, от которого зависят ее благополучие и счастье, в то время как при подлинной компульсивности благополучие и счастье зависят только от повиновения бессмысленному компульсивному требованию как таковому, которому необходимо следовать постоянно или в определенные периоды времени. Отсюда смысл подлинной компульсивности, если рассматривать ее чисто описательно, заключается в выполнении действия, которое почти или полностью лишено смысла — совершенно независимо от того, какой "смысл" может найти в этом действии или за ним психоанализ. В нашем случае смысл чистой компульсивности совершенно независимо от действия заключается в избегании тревоги, возникающей, как только игнорируется действие (толкование также является действием).
Долина компульсивность "толкования", несомненно, также относится к этому типу избегания тревоги, но, в дополнение к этому, она имеет вполне определенную задачу прочтения "да" или "нет" по вещам, особенно по словам и названиям, обозначающим вещи, совпадающие в пространственно-временном отношении. В этом случае фактически мы можем говорить о "обязательности извлекать смысл" [Sinnentname]9. Вещи теперь функционируют не согласно их собственному "объективному" значению, а исключительно для выражения "высшего" значения, определяющего судьбу. Имеем ли мы здесь дело все еще с ком-пульсивностью или уже с манией? По моему мнению, — и с тем, и с другим: с компульсивностью постольку, поскольку толкование навязывается как чуждое эго "долженствование"; с манией постольку, поскольку она основывается на уже не чуждой эго, иллюзорной идее о том, что "судьба" вещает через предметы и предоставляет побудительные намеки в отношении будущего поведения "толкователя". На это можно возразить, что всякое суеверие основывается на такой "иллюзорной идее", не заслуживая при этом названия "мания". Но здесь мы имеем дело (как под-
черкивают большинство исследователей, начиная с Westphal и включая Блейлера) с градационными оттенками психических структур; кроме того, Долину компульсивность толкования следует назвать манией даже по одной той причине, что она непоколебимо "верила" не только во "всемогущество судьбы", но и в каждое из своих толкования и приписывала им характер реальности. Мы можем добавить, что ее система опрашивания и толкования как таковая представляет собой логически мотивируемую "иллюзорную систему". Тот факт, что ее "логическая мотивировка" крайне скудна и поверхностна, даже нелепа, скорее подкрепляет наше мнение, чем противоречит ему.
Мы, разумеется, ожидаем появления крайне бессмысленных действий при подлинных неврозах компульсивности; но здесь бессмысленность признается как таковая пациентом, тогда как Лола солидаризируется с бессмысленностью, и это указывает на то, что она воспринимает и понимает ее как нечто, имеющее смысл!
Поэтому мы должны понимать, что знаки, по которым она читает намерения судьбы, интерпретируются таким же иллюзорным образом, как и знаки, по которым она "читает" намерения "врагов". В обоих случаях она "проецирует" (как бы назвали это в психопатологии — но, несомненно, не феноменологически, а чисто теоретически) на предметы и людей "нечто" такое, "чего в них совсем нет". Однако мы должны пока оставить без внимания эту общую черту, ибо толкование по предметам до некоторой степени все еще воспринимается как компульсивное, в противоположность "толкованию" по людям; кроме того, толкование по предметам требует особой системы интерпретации, в то время как толкование по людям представляется независящим от какой-либо искусственной системы интерпретации и ориентируется только на естественные человеческие способы выражения. Что нам дает антропологический анализ нашего случая, и особенно сопоставление двух стадий, — это осознание того, что за толкованием по выражению лица, словам и другим "знакам людей" должна стоять искусственная, самостоятельно разработанная система интерпретации, которую сам толкователь уже не осознает. Простой констатацией "иллюзорного толкования" ничего не достигается. (Мы вернемся к этому моменту при обсуждении Долиной мании преследования.)
В связи с отсутствием каких-либо данных относительно Долиной внутренней истории жизни, вопрос о том, до какой степени опрашивание судьбы служит выражением "инфантильной per-
рессии", должен оставаться без ответа. Однако я хочу указать на возможность того, что Лолин поиск и нахождение защиты, особенно со стороны ее бабушки, могут быть связаны аналогичным отношением к "личности", которую она видела в судьбе. Эти поиск и нахождение защиты периода детства, несомненно, развились в компульсивность "толкования", что дополнительно подтверждает наше мнение об ее инфантильном характере.
"Фобия одежды". Если "ответы" судьбы обладали некоторыми чертами запрета, то в отношении определенных предметов одежды и людей, их носивших, а также других предметов, упоминавшихся Лолой, эти черты стали намного более выраженными. Здесь снова возникает вопрос: Фобия это или Мания?
То, что поведение Лолы в этой области отличается фобическими симптомами, почти не требует доказательств, но ее фобия одежды выходит за рамки психопатологического содержания фобии чисто компульсивного невротического типа. На это указывает очень тесная связь между фобией и иллюзорной системой чтения и интерпретации знаков, а также тот факт, что сама эта фобия ощущается уже не как чуждая эго, а как гармонирующая с ним.
Лола воспринимает свои фобические симптомы не как чуждое ее личности "долженствование", а как нечто, полное значения, то есть, опять же, как нечто "судьбоносное" в прежнем смысле слова. Здесь также решающим фактором служит иллюзорное ощущение нахождения во власти непреодолимой силы судьбы. Действительно, для Лолы судьба обнаруживает себя не только через посредников вербальных оракулов, но и в материальной форме. Мы обнаружили достаточно чисто экзистенциальных оснований того, почему предметы одежды явились основными объектами, посредством которых судьба проявляла себя, но нам недостает индивидуальных биографических "пояснительных" причин этого явления.
Так как воля судьбы выражается в материальной форме одежды и других утилитарных предметов, последующие защитные меры также являются чисто "материальными". Они заключаются в удалении "зараженного" материала. Это удаление "роковых или обремененных запретом" предметов одежды радикально выражает основную схему Лолиной борьбы с судьбой: отвергая, выбрасывая, отдавая, продавая и разрезая эти предметы одежды, она, насколько это возможно, отвращает свою судьбу. Как мы знаем, "ее" судьба заключается в погружении в тревогу неприкрытого ужаса, от которой ее фактически освобождает — если мы примем во внимание степень ее субъективного страдания — ее мания
преследования. Здесь "фобия" выражает боязнь полного порабощения непреодолимой силой этой судьбы и, в связи с этим", "отрицания" существования в целом. Поэтому то, что фобия не ощущается и не оценивается как чуждая личности — не единственный ее иллюзорный компонент; другим является закоренелое иллюзорное убеждение в том, что судьба обнаруживает себя в материальных формах.
К сожалению, нам также недостает материала, который пролил бы свет на психопатологический генезис этих иллюзий. Мы не знаем, в какой мере сыграли свою роль анормальные соматические ощущения или даже соматические галлюцинации, или ощущения пребывания под чьим-то влиянием (но это не сказывается на нашем чисто антропологическом понимании случая, так как изменение антропологической структуры следует понимать как предшествующее по отношению к путям и способам последующих форм его выражения). Однако из истории болезни другой пациентки (Розы) мы знаем, что надевание и снятие одежды оказалось связано с иллюзиями того, что она психически или сексуально разоблачается, опустошается, лишается и открывается, а психическое давление и "тяжесть на сердце" отождествлялись с давлением и весом одежды на теле. На немецком словесная аналогия несомненна: "ausgezogen...", "entzogen...", "seelisch ausgezogen... "и т.д. Конечно же, пациентка не обязательно должна осознавать существование такой аналогии, так как за нее "думает" язык. Со времен Лютера в Германии вошло в обиход выражение "сбросить ветхого Адама", так говорили о том, что должен сделать человек, чтобы стать "новым человеком". С другой стороны, в памяти возникают идиомы типа: "менять свои убеждения, как перчатки". Концепции о внешнем одеянии как символе внутреннего человека — предложенной Карлейлем в Sartor Resartus — здесь недостаточно. Необходима демонстрация общего основания возможного совпадения ("символ" берет свое начало от symballesthai: брошенные вместе) предполагаемого объекта и используемого слова. Именно это общее основание допускает взаимозаменяемость. Дополнительным фактором, конечно же, служит тесная близость одежды и ее носителя, как в его собственном мире, так и в глазах окружающих (то есть, "Одежда делает человека")*.