ность врагов выражается только скрытностью. Но парадокс исчезает, как только мы осознаем, что сверхъестественность и скрытность — не противоположности, что они — одного порядка. И то, и другое представляет тревогу по поводу не имеющей себе равных демонической силы и боязнь оказаться в ее власти. Различные способы проявления этой сверхсилы (с нашей точки зрения: способы ее толкования и разгадки) тесно связаны с процессом плюрализации "Ты". С судьбой, как олицетворением Ужасного, все еще можно "дружить", все еще можно "полагаться на ее слово"; но "верить словам" необозримого множества, на которое разделилось Одно Ужасное, уже нельзя, по словам и другим знакам оно может распознаваться только как враги.
Таким образом, мания преследования оказывается последующей стадией в противостоянии существования и зарождающегося из него ужасного Непреодолимого; "последующей" стадией, потому что Непреодолимое прогрессировало от сверхъестественности — которая ближе к существованию — к скрытности врагов, в большей мере удаленной от существования, но намного ближе стоящей к миру. Непреодолимое спустилось с небес судьбы к мирской суете; оно развилось из внеземной демонической сверхсилы в сверхсилу окружающих людей. Тревога относительно сверхъестественности внеземной сверхсилы превратилась в непосредственную очевидность земного зла, в манию преследования.
Ориентация в пространстве. Нашим следующим шагом будет пояснение, с точки зрения ориентации в пространстве, перехода от суеверной формы существования к той, что характеризуется угрозой со стороны мира окружающих людей. Мы снова должны обратиться к экзистенциальному различию между тревогой и страхом. И вновь мы должны вспомнить, что первая стадия ни в коей мере не определялась единственно лишь "страшной" тревогой, а одновременно была и боязнью реальных предметов одежды и отдельных людей. Поэтому предметы одежды в качестве окружающих вещей и носители этих предметов в качестве окружающих людей на второй стадии находятся уже на одном и том же земном уровне как "люди". Проведенное нами различие между временным характером все еще экзистенциальной тревоги и временным характером земного страха в равной мере применимо и к пространственной характеристике.
Мы можем начать с ориентации в пространстве в связи с тревогой. В этом состоянии мир погружается в незначительность. Беспокойное ожидание [besorgendes Gewдrtigen] не находит ничего, что могло бы ему помочь понять себя: "оно простирается в
ничто мира". Это ожидание так ужасно потому, что оно совершенно "непостижимо", ибо по сути оно само представляет собой "Ужасное" (как это ясно видно в случае Лолы), и потому, что в Ужасном уничтожаются [genichtet] как я, так и мир. Тем не менее, даже в случае тревоги должна присутствовать причина этой тревоги. Как мы неоднократно подчеркивали, "причина" тревоги заключается в самом Dasein.
Постоянно спрашивая у судьбы ее мнение, Лола пытается пролить некоторый свет (всегда означающий некоторое пространство) на сверхъестественность своего существования.
По нашему мнению, это демонстрирует борьбу существования за создание пространства даже в ничто тревоги, пространства, в котором оно могло бы свободно передвигаться, свободно дышать и свободно действовать — быть свободным от невыносимой ноши Ужасного. Даже при ответе "нет" пространство все же оказывается открытым благодаря самому этому отрицанию; и хотя это пространство ограничено, связано определенными рамками, тем не менее это — пространство. Поэтому ориентация в пространстве в этом случае несет отпечаток суеверия. С помощью суеверия существование спасает от экзистенциальной тревоги какие только возможно остатки "мира", а следовательно и я. Без опоры на суеверие существование погрузится в ночь чистого ужаса или "с ног до головы" уступит себя миру, как это впоследствии происходит на второй стадии. Третий выход — истинно экзистенциальный — возвращение сознания к подлинному бытию (бытию я) — давно погребен.
Существование уже не может понять призыв: "Назад к я!". Второй выход — уступить себя миру — не противоречит гипотезе о том, что существование в тревоге хватается за ничто мира; ибо, уступая себя миру, существование вообще не хватается за мир и поэтому не находит ничего, через что оно могло бы постичь себя, а придумывает мир для себя. Это означает, что существование уже не проходит в беспокойном ожидании [im besorgenden Gewдrtigen], в анализе вечной мировой ситуации и ее контроле. Теперь оно всецело поглощено только настоящей ситуацией, которая раз и навсегда определяется Ужасным — то есть, ситуацией вездесущей опасности. Оказавшись перед этой постоянной угрозой со стороны приземленного Ужасного и парализованное его превосходящей силой, Dasein фактически уже не находит ничего, через что оно могло бы постичь себя. Когда Dasein уже неспособно понимать мир как опасность, подлинное свободное постижение я также прекращается. Бытие в мире теперь предполагает беспокойство уже не как форму действия, а лишь в смысле самоотре-
шенного воображения опасности (нам не следует забывать, что даже в сновидениях мы намереваемся действовать).
С другой стороны, боязнь опасности также подразумевает облегчение бремени ужасной тревоги для существования, ибо если опасности человек может смотреть в лицо или уклоняться от нее, то в случае тревоги ни то, ни другое невозможно. Именно в этом контексте нас восхищает глубокое толкование Фрейдом тревоги в сновидении: сновидение либо превращает смутную ("свободно-витающую") тревогу в страх перед чем-то, либо тревожное сновидение пробуждает нас, так как существование прежде всего стремится избежать экзистенциальной тревоги. Иллюзии также являются проявлением стремления избежать этой тревоги.
По отношению к "опасности" на первой стадии существование ориентирует себя в пространстве способом, который не сильно отличается от ориентации на второй стадии. "Пространство" открывается и закрывается не только ответами оракула, но и через носителей сверхсилы в непосредственном окружении и мире других, посредством предметов одежды и тех, кто их носит, людей, приносящих несчастье, таких как горбуны или косоглазые, гостиничные служащие, монахини и т.д. Но так как оракул не всегда отрицает, а иногда и подтверждает, то в молодом садовнике мы находим подтверждающего или обещающего удачу представителя судьбы. Подобно оракулу, эти образы соопределяют пространственные измерения и направления, продвигаются вперед и отступают назад в их пределах. Это возможно лишь потому, что в этом случае как таковая ориентация в пространстве является "магической", то есть, она определяется в первую очередь не ситуацией и ее пониманием, а подчинением, капитуляцией существования перед силой, чуждой я. Естественно, даже "мифическое мышление", даже "иллюзорная" интерпертация мира представляют собой форму понимания — все еще являются "Взглядом на Мир" [" Weltansich/"] (В. Гумбольдт). Но оба они представляют собой картины мира (одно — историко-традиционную, другое — чисто индивидуальную) в смысле предопределенности существования, а не подлинного бытия я.
Все сказанное об ориентации в пространстве на первой стадии справедливо и для второй стадии, с одним исключением — место некоторых предметов одежды и людей, их носящих, теперь занимают "люди" в целом. Почти все окружающие люди выступают "говорящими нет"; мы редко слышим исключительное разрешение. "Нет", "Вернись назад", "Остерегайся" уже нельзя распознать по ответу оракула, по одежде или человеку (когда он зара-
жен). Отрицательный ответ стал "повсеместным" или — возвращаясь к образу инъекции — "эндемическим". Широкое распространение губительного Ужасного служит выражением прогрессирующего "расширения" зависимости от мира окружающих людей. Это расширение сопровождается сокращением угрожавшего Dasein Ужасного и его переносом на "Преступников", которые теперь угрожают жизни. Как расширение, так и отступление — это выражения полного подчинения существования Ужасному или, иными словами, полного экзистенциального опустошения.
Исходя из этого, мы находим, что ориентация в пространстве теперь открывает "вот" существования ("цfa" в Dasein) как несоразмерно большее враждебное пространство и несоразмерно меньшее дружественное пространство (последнее все еще вмещает "второго доктора" из первой лечебницы и "сочувствующего" доктора из второй, в дополнение к другим неопознанным лицам)*. Теперь снова может создаться впечатление, что Лола "сократила расстояние между собой и нами". У нас возникает искушение сказать, что Лола ведет себя совершенно как нормальный человек, оказавшийся перед лицом своих врагов, то есть, с подозрением, осторожно, хитро, защищая себя, обвиняя их и т.д.
Причина в том, что она снова кажется действующей "в мире", который нам более понятен, чем страшная боязнь Ужасного. Нам снова "понятны" ее страхи и меры предосторожности. Однако мы склонны забывать, что это "понимание" относится только к реакции Лолы на врагов как таковых, а не к ее тревоге по отношению к миру, управляемому Враждебным! Таким образом, впечатление, что поведение Лолы теперь понятнее, —- обманчиво. На обоих стадиях она, несомненно, не настолько аутична, чтобы не сохранить некоторые формы поведения из ее прежнего мира. Но этим формам поведения не хватает того, что делало бы их понятными в полном смысле слова, а именно: непрерывности я. В результате капитуляции я перед чуждой силой и сопровождающей ее потери я в целом, общая структура бытия-в-мире настолько меняется, что психологическая "эмпатия" становится невозможна, и остается только феноменологическое описание и понимание. Таким образом, экзистенциальный анализ по-прежнему дает возможность строгого научного понимания там, где так называемая эмпатия не оправдывает ожиданий.