Тем не менее, некоторые исследователи рассматривают одновременность преобразований скорее в качестве преимущества посткоммунистических режимов. В одной из последних работ, посвященных проблеме восточно-европейских транзитов, Т.Л. Карл и Ф. Шмиттер[11] ставят вопрос следующим образом: «Что если параллельное решение задач, связанных с переходом к капиталистической системе хозяйствования, утверждением демократических порядков и обретением нового международного статуса, открывает более широкий спектр возможностей, нежели обычный «эволюционный транзит, и потому облегчает торг по поводу распределения потенциальных благ среди конфликтующих групп – как правящей элиты, так и оппозиции»?
Однако такая постановка вопроса, по сути, отражает еще одну специфическую черту посткоммунистических трансформаций, выражающуюся, по замечанию ряда исследователей (К. Кумар, Г. С. Уайт, Э. Хобсбаум и др.)[12], в относительно малой роли широких масс при сохранении значимости прежней номенклатуры. Согласно данной позиции, осуществление преобразований «сверху» и определенная константность статуса властных номенклатур базировались на негласном корпоративном договоре между конфликтующими сторонами (речь не идет об открытом пактировании классического образца). Позитивный смысл обозначенных особенностей является достаточно спорным. С одной стороны, уступки в отношении старой номенклатуры, возможно, способствовали предотвращению резкого отката назад. С другой стороны, реализация принципа «собственность в обмен на поддержку или непротиводействие» в определенных условиях может стимулировать развитие олигархических и/или сепаратистских тенденций. «В условиях, когда демократические институты слабы, их подменяют теневые олигархические структуры, а власть приобретает династическо-клановый характер. Теневые отношения становятся необходимым элементом, поддерживающим равновесие властных структур»[13].
Следующую особенность посткоммунистических трансформаций можно определить как «дефицит демократических акторов» (выражение Г. О’Доннелла). Усвоение новых правил и ценностей влечет за собой эволюцию ролей носителей трансформационной активности в обществе, переживающем преобразования. Если на этапе «перехода» активная роль принадлежит преимущественно элитообразующим группам, то «утверждение» нового типа системы связано с возрастанием роли масс, которое невозможно вне усвоения последними ценностей, норм, процедур, соответствующих целям инновационного процесса.
С одной стороны, признается, что элита является основным актором посткоммунистических трансформаций. С другой стороны, подчеркивается, что ее представители выступают носителями определенного типа политической культуры. Так, Г.И. Вайнштейн отмечает, что «характеристики «культурной среды», в которую «имплантируется» демократическая система, не имеют критически важного значения на стадии крушения авторитарных режимов и перехода к демократии (хотя и определяют многие особенности этого этапа). Но они приобретают определяющее значение с позиций перспектив демократизации, выживания новых демократических режимов, их способности утвердиться и обрести устойчивость»[14].
Другой аспект поставленной проблемы заключается в определенном дефиците «социального» и «политического» капиталов у масс населения (имеются ввиду слабая самоорганизация общества и преимущественно телеологическое, а не инструментальное понимание демократии). Недостаточное развитие способности общества к самоорганизации влечет за собой складывание мобилизационной модели политического участия и закрепляет моносубъектность власти, представители которой часто на декларативном уровне руководствуются принципами демократии («демократия без демократов»). Для политического сознания масс посткоммунистических государств характерно понимание демократии, скорее, как цели развития, а не механизма повседневной практики согласования интересов гражданского общества и властных структур.
Неоправданные ожидания (демократизацию связывают с экономическим ростом) наряду с отказом государства от социального патронажа населения приводят к формированию противоречий в ценностных системах обществ, переживающих посткоммунистические трансформации. Проявлением подобного рода противоречий является приверженность разных групп населения к ценностям демократии (свобода слова, свобода передвижения и т.п.) и одновременно с этим тяготение к сильному лидеру, о чем свидетельствуют массовые опросы[15]. В целом, можно констатировать наличие парадоксального положения, суть которого заключается в том, что ценностные системы элитообразующих и массовых групп в некоторой степени соответствуют друг другу, одна система не развивается в направлении усвоения демократических ценностей в силу неразвитости другой.
Специфика посткоммунистического развития выражается также в повышении гетерогенности общества, нарастании дезинтегративных процессов, широком распространении фрагментации и поляризации политической жизни. Мультиплюрализм во внутренней политике (при строительстве партийной системы, формировании федеративных отношений и т.п.) усиливает политическую нестабильность и конфликтность. Демократия в посткоммунистических обществах предстает, в том числе, и как свобода конфликта (на национальном, классовом, ценностном и других уровнях). Она в определенном смысле легализует конфронтацию в обществе (возможно, поэтому на постсоветском пространстве ценности порядка превалируют над ценностями свободы).
При этом некоторые исследователи (В.Н. Якимец, Л.И. Никовская) подчеркивают, что для посткоммунистических трансформаций характерны не столько отдельные типовые моноконфликты (социокультурный, политический, этнонациональный и т.д.), сколько – почти всегда – сложносоставные конфликты. Последние рассматриваются в качестве комбинированного столкновения противоположных мнений, взглядов, сил, позиций, возникающего в контексте не менее двух типовых моноконфликтов при необязательно совпадающих причинах конфликта и способах взаимодействия участников[16].
Особое место в системе сложносоставных конфликтов на посткоммунистическом пространстве принадлежит возрождению этнонациональных проблем, связанных с процессом поиска национальной идентичности. В ряде стран Восточной Европы, равно как и в бывших советских республиках данный процесс не был завершен и, по мнению многих исследователей (А.Н. Медушевский, Ф. Шмиттер, И.С. Яжборовская и др.), оказывал существенное самостоятельное воздействие не только на переходный период, но и на возможности, темпы, перспективы консолидации. Так, конфликтный распад Югославии, мирное разделение Чехословакии в ходе «конституционной революции», воссоединение ГДР с ФРГ, рост межнациональных конфликтов в Болгарии, Румынии, Венгрии и на территории бывших советских республик, развитие национализма в Польше и других странах данного региона свидетельствуют о распространенности этой проблемы. Важно подчеркнуть, что, как правило, результативность демократического транзита коррелировала с методами решения (насильственными/ненасильственными) «национального вопроса».
Результаты посткоммунистических трансформаций также вариативны, как и факторы, модели и иные составляющие демократических транзитов. Наряду с консолидацией либеральной демократии, достаточно распространены особенно на постсоветском пространстве институциональные консолидации гибридных или недемократических режимов. Вместе с тем, по замечанию, Т.Л. Карла, Ф. Шмиттера, несмотря на то, что «демократические достижения стран Центрально-Восточной Европы и бывших республик Советского Союза – Албании, Азербайджана, Белоруссии, Эстонии, Литвы, Македонии, Румынии, России, Сербии, Словении и Украины – гораздо менее очевидны (а иногда и сомнительны), ни одна из упомянутых стран, возможно, за исключением Сербии, не вернулась к чему-то напоминающему прежнюю форму автократии и все они – кроме Азербайджана – движутся (пусть не всегда последовательно) к консолидации демократии»[17].
Безусловно, можно по-разному, в том числе и негативно, оценивать результативность посткоммунистических трансформаций, однако как показывают политические события последних лет (речь идет о так называемых «цветных революциях») там, где не был достигнут хотя бы уровень институциональной консолидации, происходила смена власти, сопряженная с процессами поляризации общества и десуверенизации государства. Специфика модели «цветных революций» заключается в том, что она не предполагает существенных перемен ни в общественном устройстве, ни в политическом режиме. «Цель предпринимаемых усилий – смена правящей группировки и изменение внешнеполитического курса соответствующего государства. В полной мере этой модели соответствуют «цветные революции» в Грузии и на Украине. События в Киргизии можно квалифицировать как не до конца состоявшуюся полуреволюцию, а то, что произошло в Узбекистане, - как неудавшуюся ее репетицию»[18].
Представляется, что, совпавшие с перестройкой мировой политической системы, посткоммунистические трансформации действительно в той или иной мере связаны с проблемами вестернизации (в широком смысле переориентация на западные стандарты) и ограничения национальных суверенитетов. Например, в Восточной Европе внешние акторы, традиционно играющие существенную роль, легитимировали институциональные и социокультурные инновации. С точки зрения А. Яноша, «в Восточной Европе выполняются политические программы, навязанные теми или иными гегемонами, а поскольку эти проекты каждый раз сталкиваются с сопротивлением «местного материала», результат определяется соотношением двух групп факторов: с одной стороны, целей и ресурсов гегемона, с другой – степенью «эластичности» местных структур, которая варьируется от страны к стране»[19].