Факт отказа от Я как от автора моих действий и утверждение «я являюсь конструктом», либо «Я - это конструкт» может показаться довольно странным. Такое утверждение вполне может «выбить почву из-под ног», тем не менее, оно является в такой же степени неизбежным, как и все другие заявления о конструктивности действительности. Утешением служит то, что такого рода точка зрения никак не угрожает стабильность моей действительности: на самом деле я вовсе не провалюсь в бездну, если узнаю, что я являюсь конструктом какого-то недоступного мне реального мозга.
Еще раз: дух и мозг.
В главе 12 я подробно остановился на вопросе о том, в каком отношении друг к другу находятся ментальные и нейрональные процессы. Ответ был таков, что они находятся в очень тесных отношениях. Далее я аргументировал, не выходя за пределы не-редукционистского физикализма, что, несмотря на (вероятно) строгий параллелизм, редукция «духа» к состояниям мозга не является ни логически необходимой, ни эмпирически осуществимой. Дух - согласно моему тезису -может рассматриваться в качестве физического состояния', он вообще не должен быть редуцируем к нейрональным состояниям, а подчиняться собственным закономерностям.
Философ, скорее всего, воспримет такое высказывание как неудовлетворительное. Как я себе могу представить тот факт - а именно так звучит часто задаваемый вопрос - что дух возникает из возбуждения «материальных» нейронов? По-видимому, нигде больше не существует такого разрыва между событиями, как между теми, что происходят в материальном мозге и духовном мире. Конечно, никто и не ожидает в качестве «решения» того, что исследователь смог бы как-то продемонстрировать возникновение духа из нейронов, так сказать, из осциллографа. Тем не менее, хочется получить хоть какой-то намек на разрешение того, как же такое «чудо возникновения духа» вообще возможно.
Мы узнаем путь к разрешению данной проблемы, если еще раз обратимся к воображаемому примеру с опытом над самим собой. Я лежу со вскрытым черепом и доступным мозгом в операционной и при помощи монитора или зеркала слежу за всем, что с ним происходит. Определенным приспособлением я двигаю возбуждающие электроды вдоль своей корковой поверхности, погружаю их внутрь, стимулируя тем самым тот или другой участок коры своего же мозга. Соответственно, у меня возникают разного рода галлюцинации. Так сам на себе я могу доказать «возникновение духа из материи»; однако весь ход событий ни чуть не становится мне при этом яснее. Почему?
В начале этой главы я исходил из рабочей гипотезы о том, что реальный мозг внутри сконструированной им действительности порождает различие между «материальным» внешним миром, телом и сознанием. Внешний мир/сознание составляет «по определению» все то, что не является телесным или ментальным, сюда же относится и исследуемый мозг (безразлично, мой или чей-то другой), так как, без сомнения, я не переживаю данный внешний по отношению к себе мозг в качестве ментального феномена. Различие между духом и мозгом -это различие в пределах действительности. Философ-критик требует от исследователя мозга нечто абсурдное. От него требуется показать, каким образом из «материального» мозга возникает дух, в то время как само различие между «материей» и «духом» - это различие, целиком принадлежащее действительности. И это различие остается всегда непреодолимым для нашего понимания, так как в противном случае это привело бы к разрушению картины действительности, лежащей в основе нашего существования.
Таким образом, когда я говорю, что мозг порождает дух в смысле ментальных состояний, тем самым я имею ввиду не действительный мозг, который я наблюдаю и стимулирую в течение эксперимента над самим собой, и не тот мозг, который я исследую у других. Мы имеем дело с весьма сложной ситуацией: доступный мне мозг (мозг действительный) не порождает никакого духа; тот же мозг, который, порождая действительность, порождает и дух (а именно - мозг реальный, как я это вынужден допустить), остается для меня недоступным.
Сказанное имеет чрезвычайные практические следствия: исследование мозга проводится внутри действительности, изучению подлежит только действительный мозг и никоим образом не реальный. Не являются ли в таком случае любые исследования мозга бесцельными? Не имеем ли мы дело - как об этом говорил Платон - принципиально с тенями вещей, а не с самими вещами, и не занимается ли наука всего лишь познанием теней?
Согласно Платону, мы можем оставить мир теней и под руководством философии заняться сущностями, т.е. постигать вещи, каковыми они являются на самом деле. Однако это не представляется возможным. Действительность является тем единственным миром, который находится в нашем распоряжении. И нам не дано при помощи сознания покинуть его пределы. Исследования в области мозга не выходят за рамки того, что наука, будучи частью действительности, вообще может себе позволить, т.е. изучать феномены действительности и объяснять их таким образом, чтобы они обретали смысл в этой же действительности. Более подробно я вернусь к обсуждению данной проблематики в следующей и в последней главах.
Живет ли каждый из нас в своей собственной действительности?
Если принять, что каждый реальный мозг, порождающий действительность, является индивидуальным мозгом, то и возникающая действительность в каждом случае является индивидуальной. Таким образом, индивидуальных действительностей существует столько же, сколько реальных мозгов. Каждый человеческий мозг имеет свои отличия. Безусловно, его базовая структура является общей с другими человеческими мозгами, а расположение функциональных центров -схожим у большинства людей. Однако, могут встречаться довольно существенные отклонения в строении, правда, без особых, либо вообще как-то заметных функциональных последствий. Такого рода отклонения могут быть причинены врожденными или полученными в раннем детстве повреждениями, либо неотвратимыми операционными вмешательствами, такими как, к примеру, по поводу эпилептических очагов. Последствия многих таких операций - типа удаления значительных участков коры больших полушарий - произведенных в возрасте до десяти лет, могут, по сообщению специалистов, существенно компенсироваться. Так, при повреждении левой височной доли центр речи Вернике может быть заново образован в правом полушарии, как это является нормой у многих (но далеко не у всех!) левшей. Другим центрам, в особенности таким, которые связаны со сложными когнитивными процессами, также у «нормальных» людей свойственна большая вариабельность в локализации, главным образом в расположении в правом или левом полушарии.
Однако различия в мозгах индивидуумов не ограничиваются различиями анатомического и физиологического характера. Существуют генетически обусловленные различия в отношении того, как мы воспринимаем мир и самих себя, в отношении наших действий, т.е. во всем том, что, по крайней мере, частично, обусловливает наш характер. Данные различия мы наследуем от наших родителей в форме некоей индивидуальной комбинации наследственного материала. Особенно важными представляются события и переживания раннего возраста, которые воздействуют на наш характер формообразующе, устанавливая те рамки, в которых затем происходит переработка опытного материала. Причем, чем более поздним оказывается воздействие, тем оно должно быть сильнее, чтобы добиться более длительного эффекта. Этот процесс, по сути, является самостабилизирующимся: воспринимается и усваивается, прежде всего, то, что согласуется, то же, что начинает создавать ломехи, вытесняется. Однако это вовсе не означает, что события более позднего возраста не могут изменить наш характер; тем не менее, для этого они должны либо вызывать кризисные состояния, либо оказывать свое воздействие в течение нескольких лет.
Видит ли каждый из нас мир по-своему? Неужели мы действительно изолированы друг от друга? В определенном смысле это так и есть. Как я уже подробно говорил об этом, мозг изолирован от своего внешнего мира, а значит и от любого другого мозга и его обладателя; он способен переживать только то, что ему предоставляют на языке нейронов органы чувств. Этот язык не содержит никаких априорных значений, каждый индивидуальный мозг сам конструирует собственные смыслы. Следствие такого положения вещей переживаем мы каждый раз при общении с другими людьми. Мы видим, что многие слова и предложения вовсе не обязательно для каждого человека имеют одно и то же значение. Если я скажу кому-либо: «Сейчас я иду в свой банк», то вряд ли такое предложение вызовет проблемы в понимании. Слова «я», «иду», «в» и «свой» и их значения хорошо знакомы каждому из нас ввиду их постоянного употребления в течение десятилетий совместного общения; то же, что я подразумеваю пол словом «банк», должно определиться из контекста и из предварительного знания. Для того, чтобы собеседник мог понять мое предложение, он должен обладать таким же багажом предварительного знания.
Таким образом, понимание возможно тогда, когда в отношении определенного коммуникативного контекста существует специфическая область согласования (по Матуране, 1982), т.е. область, в которой сигналам различными индивидуальными мозгами приписывается один и тот же смысл. Различные области согласования могут существовать по соседству друг с другом, но могут и образовывать иерархию подмножеств в том смысле, что одна область согласования определяет общий семантический контекст для нескольких более частных областей согласования. Также мы можем сказать, что разные области согласования состоят одна из другой.