Смекни!
smekni.com

Игумен Иларион (Алфеев) (стр. 36 из 54)

В православном богослужении догматы становятся частью нашего молитвенного опыта, которые реально переживаются нами. Митрополит Вениамин (Федченков), рассказывает, что Никео-Цареградский Символ веры долгое время казался ему лишь сухим перечислением догматов и он даже не считал его молитвой. Но служение Божественной Литургии постепенно открывало ему жизненность и насущность Символа веры: “Бытие, которое сформулировано в этих догматах, есть самая настоящая жизнь души. Жизнь души заключается в причастии к той сверхъестественной жизни, о которой догматы говорят отвлеченно... Когда душа поймет это опытно... зарождается сердечное отношение к догматам, а не умственное... знание переходит в общение. При таком состоянии Символ веры окажется уже не холодным “признанием,” а живым “исповеданием,” горячим свидетельством внутреннего общения или сердечной любви к Богу. И тогда эти... догматические истины зажигают внутренним огнем и согревают сердце сильнее всех иных средств... И тогда Символ веры превращается в молитву, и притом гораздо более высокую и напряженную, чем многие другие молитвы... и переживается сердцем с умилением. И я видел не одного епископа, который, подклонив голову под “воздух,” колеблемый над ним сослужителями (во время пения Символа веры на Литургии), вставал после от престола в слезах. Ясно, что они не “думали” об “истинах,” а причащались Жизни, Бога...”[220]

Православная Церковь всегда придавала исключительное значение богослужению как молитвенному воплощению вероучительных истин. Lex orandi lex est credendi (“Закон молитвы есть закон веры”) — на этом основополагающем принципе построена жизнь Православия. Православная Церковь стремится сохранить в неприкосновенности тот богослужебный чин, который сложился в Византии к XII веку, что связано с неизменяемостью и стабильностью православного вероучения.

Богослужение является ежедневной духовной школой. По мысли святителя Игнатия (Брянчанинова), христианин, регулярно посещающий церковь и вслушивающийся в чтение и пение, может научиться всему “необходимому на поприще веры.”[221] Богослужение, кроме того, является школой молитвы: оно захватывает ум и сердце человека и погружает их в ту глубину, где происходит встреча с Богом. Каждая церковная служба, каждое молитвенное слово может стать для нас встречей и соприкосновением с Живым Богом, если мы молимся внимательно и сосредоточенно, если молитва церкви становится нашей личной молитвой.

Богослужебный язык.

В Русской Православной Церкви люди сталкиваются с одной специфической проблемой, которой не существует во многих других Церквах, — проблемой мало понятности церковнославянского языка, употребляемого в богослужении. Давно раздаются голоса, призывающие отказаться от церковнославянского языка и перейти на современный язык: об этом, в частности, говорили многие архиереи в период подготовки к Поместному Собору 1917-1918 годов, а также обновленцы в 1920-1930 годах. Предпринимаются попытки осуществить такую реформу на практике, но они оказывались неудачными: богослужение “не звучит” на современном разговорном языке.

Те, кто призывает к реформе, не учитывают того, что любой язык не есть просто сумма слов, которые можно заменить на другие, более понятные: язык выражает некую реальность, которая за ним стоит, и приобщает к этой реальности. Язык поэзии, например, обладает только ему одному свойственным набором слов и словосочетаний, который не употребляется в других языковых стилях. Если человек не воспринимает или не понимает стихи, виноват не язык поэзии, а отсутствие у человека поэтического восприятия; и задача состоит не в том, чтобы приспособить язык к возможностям читателя, пересказав стихи прозой, а в том, чтобы научить читателя воспринимать поэзию.

Язык византийской литургической поэзии сам по себе является особой стихией: даже в том случае, когда византийское песнопение переведено на русский язык, от человека, непричастного к Церкви, требуются большие усилия, чтобы его адекватно воспринять. Вот, к примеру, одно из песнопений службы Пятидесятницы: “Божественным покровен медленноязычный мраком, извитийствова богописанный закон, тину бо оттряс очесе умнаго, видит Сущаго...”[222] А вот русский перевод: “Медленноречивый, будучи покрыт священным мраком, возвестил богописанный закон, ибо, оттрясши нечистоту от умственного глаза, он видит Сущего.” Для слушателя, мало знакомого с библейской историей и символикой, оба текста будут одинаково непонятны, так как и в том, и в другом случае он не догадается, что речь идет о Моисее и его восхождении в Божественный мрак на вершину Синайской горы. А кто знает Библию, сможет понять и славянский текст.

Церковнославянский язык всегда отличался от разговорного — даже в эпоху святых Кирилла и Мефодия, которые, воспользовавшись разговорным языком, создали на его основе новый — богослужебный, или литургический язык. Отказаться от этого языка равносильно тому, чтобы отказаться от древних икон, заменив их более “понятной” живописью, отказаться от псалмодического чтения, заменив его декламацией, отказаться от хорового пения, заменив его игрой на музыкальных инструментах. “Славяне промыслительно одарены благословенным языком, служившим веками для богослужения, Священного Писания и молитвы и никогда не низшим житейским нуждам... — пишет архимандрит Софроний (Сахаров). — Нет вовсе нужды заменять его языком повседневности, что неизбежно снизит духовный уровень и тем причинит неисчислимый ущерб... Все, кто искренне желают приобщиться к вековой культуре Духа, легко найдут возможность освоиться с бесценным сокровищем священного славянского языка, который изумительно соответствует великим таинствам богослужения.”[223]

Не отрицая, что проблема церковного языка существует и требует серьезного и всестороннего соборного обсуждения, мы тем не менее склонны думать, что “непонятность” церковнославянского языка объясняется не столько свойствами самого этого языка, сколько неподготовленностью людей и оторванностью их от богослужебной жизни. Церковнославянский язык отличается от русского только некоторыми грамматическими формами, семантикой отдельных слов и словосочетаний, особенностями синтаксиса, который в славянском языке чаще всего копирует греческий синтаксис, и небольшим количеством слов (несколько десятков), отсутствующих в современном русском языке. На освоение этого материала требуется не так уж много времени и сил. Если люди готовы потратить годы на освоение сложнейшей научной терминологии, понимая, что, не овладев ею, они не смогут ничего достичь в своей области, то почему бы не потратить несколько дней на изучение богослужебного языка, на котором молились в течение десяти веков наши предки-славяне?

Со своей стороны, Церковь должна бы позаботиться о создании возможностей для такого изучения, об издании богослужебных текстов с параллельным русским переводом, чтобы каждый приходящий в храм мог следить за богослужением по книге. В некоторых приходах практикуется чтение Апостола и Евангелия на славянском и русском языках: опыт показывает, что девяносто процентов наших прихожан не понимают смысла литургических апостольских чтений. Наконец, желательна новая редакция славянского перевода службы, частичное упрощение отдельных слов и выражений, например замена “любы” на “любовь,” “живот” на “жизнь” (эти слова и в славянском языке употреблялись как равные по значению и взаимозаменяемые).

О необходимости улучшения славянского перевода богослужебных текстов писал в прошлом веке святитель Феофан Затворник: “Иные службы у нас такие, что ничего не разберешь... Наши иерархи не скучают от нелепости, потому что не слышат, сидя в алтаре... потому что не знают, какой мрак в книгах — и это не по чему другому, как по причине отжившего век перевода... Новый перевод книг богослужебных неотложно необходим... У греков ведь идет постоянное подновление богослужебных книг... Я сличаю Октоих... Очень, очень много у греков новенького.” 900-летие Крещения Руси, которое праздновалось в 1887 году, казалось святителю Феофану подходящим поводом для того, чтобы предпринять новый “упрощенный и уясненный” перевод всех богослужебных книг.[224] Такой перевод действительно был сделан в 1910-х годах, и несколько богослужебных книг накануне революции 1917 года удалось издать небольшим тиражом. Последующие события, однако, помешали распространению этих изданий и ознакомлению русской православной паствы с новым вариантом славянского перевода.

Молчание.

“Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него,” — говорит Христос (Мф. 6:6-8).

Иногда спрашивают: “Зачем же нужно молиться, если Бог заранее знает, о чем мы будем Его просить?” Но молитва не есть только просьба чего-либо, молитва — это в первую очередь общение, встреча. “Молитва есть беседа ума с Богом,” по слову Евагрия-монаха.[225] В молитве мы встречаемся с Богом Живым, Богом Личностью, Богом, Который слышит нас и отвечает нам, Который всегда готов прийти к нам на помощь по первому зову, Который никогда не изменит нам, сколько бы раз мы ни изменяли Ему. В молитве мы соприкасаемся с высшей реальностью, являющейся единственным истинным Бытием, по сравнению с которым всякое другое бытие, в том числе наша жизнь, является условным и относительным. Жизнь без молитвы, без богообщения — это только растянутый на годы путь к неизбежному концу, медленное умирание, “умерщвленная жизнь,” как выражается преподобный Симеон Новый Богослов.[226] Мы живем постольку, поскольку приобщаемся к Богу, а приобщение к Богу происходит через молитву.