Первое отношение к миру нам непосредственным образом понятно — оно логично, естественно, рационально, «разумно» и т.д. Мы рождаемся с этим отношением к миру и без него мы просто не сумели бы выжить в нем. Эгоистически-потребительское отношение к миру нам непосредственно врождено. Едва родившийся на свет младенец уже энергично ищет и требует от мира, в который он пришел, пищи, тепла, безопасности, удовольствия и т.д. Тем не менее, во взрослом человеке мы уже осуждаем такую позицию и признаем ее чем-то низменным, недостойным. Человек не должен думать только о самом себе и жить только ради самого себя.
Второе же отношение, напротив, нам (особенно, многим современным, «просвещенным» Адамом Смитом, европейцам и американцам) непосредственно уже непонятно — оно противоречит первому (естественному и рациональному), оно «нелогично», «иррационально», «неестественно». В то же время, когда человек живет и трудится не ради самого себя, а ради чего-то, почитаемого им выше самого себя и своих собственных интересов, мы все же не можем не одобрять и не восхищаться таким отношением к жизни в любом человеке.
То, что заставляет нас осуждать первое отношение воли к миру и восхищаться вторым, собственно, и называется совестью.
Таким образом, добро и зло могут пониматься по-разному, в зависимости от того, что берется за точку отсчета, за критерий — существование и личные интересы самого оценивающего мир индивида, или существование и интересы чего-то или кого-то другого, которому и сам этот индивид подчиняется как чему-то более значимому, чем он сам. И в том, и в другом случае вещи могут оцениваться как добро или зло, однако эти оценки одной и той же вещи могут оказаться при этом разными, и даже противоположными. Так, с эгоистической позиции высшим благом и добром является само существование оценивающего мир таким образом индивида. А с противоположной позиции, наоборот, сама такая установка и сам такой индивид являются злом, против которого следует бороться. Эта, вторая установка и лежит в основе человеческой нравственности и морали. Поэтому, первую (эгоистическую) позицию воли, когда она стремится все подчинить себе, достаточно адекватно и обобщенно можно назвать злой волей; а ее вторую позицию, когда она сама подчиняется и служит чему-то высшему по отношению к ней, можно назвать волей доброй.
Однако, воля у человека, при всей ее противоречивости, все-таки одна, и быть ей доброй или злой решает (в целом и в каждом конкретном случае) она сама, в чем и заключается у человека его (нравственная) свобода и процесс его нравственного выбора.
Таким образом, с предлагаемой нами точки зрения становится почти очевидным, что религия — это, прежде всего, некоторое предельное выражение того, что мы назвали выше доброй волей и нравственностью. Тайна религии заключается в ответе на вопрос, почему наша воля выбирает не зло, а добро; почему она стремится служить не себе самой, а чему-то другому; почему она ищет высший смысл жизни, а не удовлетворяется самой жизнью. Религия не случайным, а самым существенным образом связана с человеческой волей. И, следовательно, противоречие между наукой и религией проходит вовсе не по линии «истина-заблуждение» и не по линии «знание-вера», а по линии «интеллект-воля».
Самый минимум религии — это отказ от природной (естественной) злой воли, отказ от изначального эгоистически-потребительского отношения к миру, осуждение такой позиции и переход воли на позицию служения добру. Минимум религии — это отказ от «естественной» жизни для самого себя и поиск того, ради чего (другого) должен жить человек; это — тоска по (высшему, «сверхъестественному») смыслу жизни, возникающая в результате отрицания и осуждения жизни для самого себя и отказа от такой жизни. Человек не должен жить для самого себя! Выражением такой позиции воли, ее развитием и оформлением и является, по существу, религия[68].
Можно, однако, сказать (и это, действительно, утверждалось и доказывалось многими ведущими философами и мыслителями эпохи Просвещения), что описанное нами выше отношение — это никакая не религия, а просто мораль, нравственность, к которой религия просто «примазалась», незаконно присвоив себе исключительное право быть «источником морали». С этой, просвещенческой, точки зрения получается, что возможна религия и без всякой морали. Например, — как простая вера в сверхъестественных существ: богов (духов и т.д.) без какого бы то ни было отношения этой веры к моральным и нравственным законам.
Действительно, если мы обратимся в прошлое, то увидим, что именно такой (или почти такой) и была так называемая первобытная, и во многом еще, языческая религия. «Если сравнивать эти верования, — пишет о первобытной «религии» Л.Е. Гринин, — с такими поздними религиями как буддизм, христианство, ислам, то бросится в глаза, помимо прочего, слабая связь первобытной религии и морали. Это еще достаточно видно и в языческих религиях (у тех же греков). И, возможно, что такая слабая связь двух форм общественного сознания и определяет то, что у диких народов почти нет истинной душевной религиозности, а скорее, и прежде всего — строгая ритуальность» [69].
Дело, однако, в том, что язычество еще и нельзя признать религией в полном смысле слова. Языческая религия была, скорее, (архаической) наукой, или суеверием. Именно так ее и определяло тогда (и определяет до сих пор), например, христианство, что полностью соответствует действительному смыслу язычества.
Хотя в обоих случаях — в язычестве и христианстве, например, — мы имеем дело с верой в существование богов (Бога), но нравственное содержание и значение этой веры в обоих случаях глубоко различно. Вообще, любые утверждения (или теории) о существовании-несуществовании чего-либо (или кого-либо) сами по себе — это наука, а не религия, потому что их истинность или ложность подлежат (в силу самого понятия таких утверждений) объективной проверке. Любые утверждения о сущем, чтобы быть истинными, должны быть подтверждены самим этим сущим, а до такого подтверждения они остаются просто (научными) гипотезами. Неподтверждаемым научно утверждениям о сущем вообще нет (настоящей) веры. Это в полной мере относится и к вопросу о существовании бога (богов, духов и т.д.). Само по себе существование или несуществование бога (богов) — это чисто научный, а не религиозный вопрос.
Напротив, мораль, нравственность есть учение не о сущем, но о должном, о том, что должно быть, несмотря даже на то, что его еще нет, или уже нет, или вообще никогда не было. Моральные утверждения, чтобы быть истинными, не нуждаются в подтверждении их самим сущим, самой (эмпирической) действительностью, ибо в ней-то как раз их предмета может и не быть. Оттого, что в наблюдаемом нами мире исчезла (или еще не родилась) бескорыстная любовь к ближнему, сам призыв «возлюбить ближнего, как самого себя» еще не делается ложным (скорее, даже, наоборот). Оттого, что в мире люди безжалостно истребляют друг друга, заповедь «Не убий!» еще не делается неистинной и т.д. Поэтому вера в истинность таких утверждений — это совсем другая вера, нежели та, что представляет собой веру в существование или несуществование чего-либо или кого-либо в этом мире. Вера в существование и вера в должное — это две разных веры. Первая есть вера научная, теоретическая (вера ума), подлежащая эмпирической проверке; а вторая — вера моральная, нравственная, вера воли (часто говорят «сердца»), которая называется также и убеждением и которая эмпирической проверке не подлежит.
Однако, если вера в существование чего-либо или кого-либо, например, в существование Бога, оказывается каким-нибудь существенным образом связанной с такой (моральной) верой, то она перестает быть чисто научным вопросом, потому что становится уже частью самой нравственности, которая науке (теоретическому разуму) принципиально неподсудна. «Сын Божий распят, — писал просвещенный римлянин Тертуллиан, — мы не стыдимся этого, потому что этого надо стыдиться. И умер Сын Божий — это вполне вероятно, ибо абсурдно. И после смерти воскрес — это достоверно, ибо невозможно»[70]. «Мы не нуждаемся, — добавлял он, — ни в любопытстве после Иисуса Христа, ни в изысканиях после Евангелия»[71]. Все это означает просто одно — вопросы нравственности не подлежат ведению науки и не могут быть научным образом ни доказаны, ни опровергнуты. Принявший христианскую нравственность (веру), принимает и Христа, и разубедить его в нем уже невозможно.
Конечно, можно считать религией просто одну голую веру в существование богов, но тогда это и будет просто научной гипотезой, которую должны подтвердить или опровергнуть наблюдения и эксперименты. Можно также и нравственность считать просто совокупностью норм и правил, изобретенных древними («робкими и невежественными») людьми, но тогда как объяснить сильнейшую власть этих наивных изобретений над нашей (уже «дерзкой и просвещенной») волей?
Если же обратиться к реальным религии и нравственности, то необходимо заметить, что ни религия, ни нравственность не оставались всегда равными самим себе на протяжении всей человеческой истории. Они развивались и превращались из чего-то одного во что-то другое, так же, как развивается и любое живое существо. Нельзя определять сущность, например, человека, глядя на ребенка или на дряхлого старца — первый еще не стал настоящим человеком, а второй уже утратил многое из того, чем является человек в своем настоящем виде (в своем расцвете). Но то же самое справедливо и в отношении нравственности и религии.