На подгибающихся ногах спускаюсь с восьмого этажа в подвал. Зав. складом Ленуся ко мне хорошо относится может, граммов сто спирту плеснет, я ведь редко у нее прошу, берегу ее, можно сказать, как полярник НЗ. Лифт, как назло, снова на профилактике, и, пока спускаюсь вниз, становлюсь таким мокрым, как все прибалтийские республики вместе взятые.
Внизу, в подвале, Ленуся растеряно хлопает ресницами: «Ты знаешь, еще вчера на ЭВМ, последний забрали. Они там все с похмелья были, вот и собрались контакты протирать, а новый я еще не получала. Ты во вторник приходи, обязательно налью».
Во вторник, вот балда! Да я во вторник, может уже сто раз жив-здоров буду и мне твоего спирта и даром не понадобится. Я во вторник, может, уже новую жизнь начну. Во вторник... Я вот сегодня, в четверг, в одиннадцать утра умираю, а ты во вторник. Ох, и дуры же эти бабы - ни какого понятия нет! Во вторник...
Мысленно проговариваю эту тираду и очаровательно улыбаюсь Ленусе: «Нету, значит? Ну ладно, бог с ним, как говорится... А во вторник мне уже, наверное, и не надо будет. Сегодня вот надо было, граммов сто, там, для одного дела. Ну ладно, нет - значит нет». Улыбаюсь еще очаровательней и делаю глаза такими нежными и прозрачными, что в них, должно быть, виден мой затылок. Во вторник... вот гадюка!
Ох, как Мне плохо! Что же делать, так ведь и помереть можно. Пойду, попытаю счастья в третьей мастерской у Томки, нашей институтской спекулянтки. Лезу в карман, нащупываю четвертак - как раз на бутылку коньяка - и с разгону ввинчиваюсь в лестничную клетку до шестого этажа.
Заканчиваю свой путь почти на четвереньках, воздуха не хватает, и я всасываю его с завыванием, как пылесос. Глаза вылезли на лоб, да так и остались. Вот это темп, вот это старт, вот это перегрузка! Меня же теперь совершенно спокойно можно в космос посылать. Без скафандра! И без ракеты-носителя. Так, приделать пропеллер сзади, как у Карлсона, и вперед. Контакт - есть контакт, от винта - есть от винта, рапорт сдал - рапорт принял, вольно! Пошел!
Центр управления полетом сообщает: два часа пятьдесят минут, полет проходит нормально...
Ну ладно, отдышался, теперь можно и к Томке. Томка - это секретарша третьей мастерской, замечательной души женщина, у нее почти всегда есть. Водка - пятнадцать, коньяк - двадцать, правда; сидит она в одном кабинете с Илларионовой - зам. начальника мастерской, но ничего - бог не выдаст, свинья не съест.
Потихоньку приоткрываю дверь. Так и есть - Илларионова на месте, но меня, натурально, не видит, зато Томка сразу поднимает голову и выпучившись на меня, зачем-то раскрывает рот. Я делаю ей страшные глаза. Она ерзает на стуле, опасливо косится на свою начальницу и делает мне тоже страшные глаза Ох, как мне плохо, а тут еще с этой выдрой перемигивайся. Собираю все силы и делаю ей ну просто чудовищно страшные глаза. Она в ответ вертится так, будто в брюки ей заполз ежик, и делает глаза еще страшней. Господи, и так-то на Змей-Горыныча после атомной бомбежки похожа, а еще рожи корчит! Тут я не выдерживаю и начинаю беззвучно, одними губами, говорить все слова, которые знал сам или слышал от людей, знающих еще больше. Не выдерживает и Томка - выскакивает из-за стола и направляется к двери.
- Тамара, - ледяным тоном осведомляется ее начальница, не поднимая головы, - вы напечатали то, что я вам давала?
- Сейчас, сейчас, Вера Николаевна, - тараторит Томка и выскакивает за дверь.
Ну, Илларионова, ненавижу! Сидит, тоже мне, причёска перышко к перышку, очечки золоченые, авторучкой чик-чирик, туда-сюда, в бумажки заглядывает, книжечку листает, с понтом - грамотная, а у самой мужа нет. Муж у Нее наш человек был, пил, как верблюд после перехода, вот и не выдержал ее вычурностей - сбежал. То-то она теперь такая злая, ну, да черт с ней, сейчас главное - Томка.
Я смотрю на Томку внимательно и по-отечески строго, заглядывая в самую глубину ее спекулянтской души. «Ты что? - громко шепчет Томка совершенно без знаков препинания. - Ты где раньше был только Матанский приходил у меня коньяк забрал одна бутылка после вчерашнего осталась, а он домой не ездил здесь ночевал сейчас отгул выпросил отсыхать поедет и денег не отдал говорит завтра принесет, а я сама так болею так болею, а Илларионова меня совсем съест скоро».
Я стою, совершенно уничтоженный. Ну, Матанский, ну подлюка - опередил все-таки. Друг называется. А ведь позавчера мы с ним сидели, обнявшись, и он рассказывал мне про свою тяжелую жизнь, а я согласно и понимающе кивал головой, и так мы друг друга понимали, как никто кроме нас не дано было этого понять.
Ненавижу, весь свет ненавижу. А это-то, тоже хороша, нашла кому бутылку отдать, кастрюля с ушами. Болеет, видишь ли, она! Пить надо меньше, если не умеешь, тогда и болеть не будешь. Стоит - толстая, рыжая, а лицо серое, мятое, как из пластилина, так и хочется из него какое-нибудь неприличное слово вылепить. Болеет она! Я вон как болею, не тебе чета, а тем не менее - и побрит, и рубашка свежая, и в галстуке. Как огурчик, ясно, Томочка?
- Ага, - охотно соглашается Томка. - Как огурчик, это точно. Такой же зеленый и в пупырышках Ты когда дверь открыл, так я думала - опять канализацию прорвало, а рожа у тебя такая была, будто тебя кто-то сзади за шиворот держал и клизму со скипидаром ставил.
Ох, что я сейчас с ней сделаю! Но наглая Томка, не замечая моего раскрытого рта, тараторит снова без знаков препинания:
- Ты пойди его поищи может он еще не ушел я бы тоже с вами опохмелилась только мне никак нельзя Илларионова сечет как ты думаешь он деньги отдаст?
- Матанский, - раздельно и злорадно говорю я, - тебе не отдаст. Матанский - висельник. Это гнойный прыщ на здоровых ягодицах нашего общества. Я не пойду с Матанским в разведку и не доверю ему даже самокат, а не то что бутылку коньяка. Матанский, - тут я доверительно наклоняюсь к пельменному Томкиному уху, - Тома, Матанский враг народа.
Томка плаксиво и обиженно смотрит на меня, а потом хлюпнув носом, исчезает за дверью.
Черт с ней, главное - Матанский! Я несусь по коридорам в седьмую мастерскую, даже забыв на минуту, как мне плохо Матанский! Матанский! Не найду - убью! Завтра же прихлопну, как таракана!
- Матанский! - кричу я, завидев в конце раскачивающего коридора знакомое пальто и знакомый сутулый силуэт. Матанский! Коля!
У Коли вытягивается и без того длинное лицо, и он кисло начинает: «Да я собственно...». Ладно, ладно, собственник, оправдываться будешь перед грядущими поколениями. Я ловко хлопаю его по карманам - ага, воя она, родная - и бережно, как драгоценную китайскую вазу, увлекаю его к черной лестнице: «Нам сюда, Коля».
Матанский не сопротивляется - ему плохо. И мне тоже плохо. Нам всем плохо, очень плохо, но через минуту сковырнется пробка, выпуская на свет божий такой знакомый тошнотворно-приторный запах, а через десять минут пустая бутылка ляжет, чуть звякнув, в люк вентшахты, рядом с десятками, сотнями таких же пустых бутылок, а еще через несколько минут...
Господи, хорошо-то как! Только ради этого блаженства и стоит жить на свете. Все прекрасно и замечательно, все легко и просто. Матанский - спаситель, в какая у него славная, добрая, умная и интеллигентная рожа. Мы - непобедимы, и у нас ещё будет все! Абсолютно все! И в обед мы побежим занимать очередь в магазин, и я буду еще несколько раз появляться на своем рабочем месте, где с удовольствием и охотой буду каждый раз проводить по нескольку линий, а потом подойдет очередь и мы возьмем еще и немножко добавим до конца рабочего дня, и я снова буду появляться на своем месте и разговаривать, и улыбаться, и острить, да так тонко я умно, что мои тупоголовые сотрудники будут только переглядываться и ни черта не поймут. А потом будет вечер, а мы с Колей будем, не торопясь никуда, сидеть со своими стаканами и вести неторопливую умную и хорошую беседу, и будем мы по очереди рассказывать про свою не сложившуюся жизнь и по очереди так понимающе кивать головой, как не может больше никто, потому что им тем, другим - не дано понять ни нас, ни нашей тонкой и исстрадавшейся души.
А потом мы немного взгрустнем, вспомнив и умершего от инфаркта-Владислава Зонова, и бросившегося в пролет Грицюка, и сгоревшего от водки, Лешу, Поддубного и утонувшего Славу Ласкина, и еще много наших добрых знакомых, которые могли бы точно так же сидеть с нами в этот прекрасный восхитительный вечер.
А потом я буду идти на электричку чудесной зимней ночью, и снег будет скрипеть под моими ногами, а внутри все будет петь и кружиться вместе со мной. И, завидев милиционера, я буду идти твердо и независимо, а молоденький глупый сержант долго будет потом гадать,, что это за суворовец маршировал перед ним парадным шагом по пустой улице, а я приеду домой и лягу спать, и все у меня будет замечательно.
И таких ярких, насыщенных, полных событиями дней будет у меня не один, и не два, и даже не десять, а Давным-давно перевалит уже за тысячу.
Господа, неужели уже утро...
А.Т.
А вот еще сочинение - уже в стихах, Оно принадлежит Василию Назарову.
Сто грамм. Бутылка. Литр. Ящик.
Один раз и месяц: В праздник. Чаще.
Похмелье - пьянка. Вытрезвитель.
Прогулы. Жалобы. Родители.
Жена. Развод. Уход с работы.
«Друзья». Десятка «до субботы».
Ломбард. Продажа. Ссора. Две.
Врач. Участковый. ЛТП,
Беда. Печаль. Тоска. Исканье.
Ночами самоистязанье.
Луч света вдруг. Газетный ЛИСТ
Спасенье. Клуб «Оптималист».
Еще одно сочинение, которое перекликается с первым. Но тут автором является одна из наших слушательниц.
«Я хочу рассказать просто об одном дне (ох, как их много похожих!) из моей жизни.
…Начинается утро. Семь утра. В квартире еще все спят.
А мне, чувствую, надо выпить. Все точки винные в своем районе я знаю прекрасно.