3.1. «Проблема «отцов и детей» в «Дневнике писателя
1876 год» Ф. М. Достоевского»:
В письме к С. Соловьеву от 11 января 1876 года Достоевский писал: «В 1-м № будет (речь идет о первом номере «Дневника писателя. 1876», - во-первых, самое маленькое предисловие, затем кое-что о детях – о детях вообще, о детях с отцами, о детях без отцов в особенности, о детях на елках, без елок, о детях преступниках…Разумеется, это не какие-нибудь строгие этюды или отчеты, а лишь несколько горячих слов и указаний…».
После весьма напряженного года, каким был 1875-ый (шла публикация «Подроста» и работа над последней частью романа, а с ноября писатель начал собирать материалы для будущего журнала), Достоевский в 1876 году сумел возобновить издание «Дневника». Обилие же материалов позволило писателю посвятить теме «детства» два номера (январский и февральский) «Дневника писателя 1876».
Закончив «Подростка», Достоевский рассматривал это произведение как первый приступ к замыслу своих «Отцов и детей». Об этом он заявил в январском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г.: «Я давно уже поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и конечно о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении. Поэма готова и создалась, прежде всего, как и всегда должно быть у романиста. Я возьму отцов и детей по возможности из всех слоев общества и прослежу за детьми с их самого первого детства. [4]
Когда, полтора года назад, Николай Алексеевич Некрасов приглашал меня написать роман для "Отечественных записок", я чуть было не начал тогда моих "Отцов и детей", но удержался, и слава богу: я был не готов. А пока я написал лишь "Подростка" - эту первую пробу моей мысли. Но тут дитя уже вышло из детства и появилось лишь неготовым человеком, робко и дерзко желающим поскорее ступить свой первый шаг в жизни. Я взял душу безгрешную, но уже загаженную страшною возможностью разврата, раннею ненавистью за ничтожность и "случайность" свою и тою широкостью, с которою еще целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет его в сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтах своих, - всё это оставленное единственно на свои силы и на свое разумение, да еще, правда, на бога. Всё это выкидыши общества, "случайные" члены "случайных" семей».[5]
Писатель предвидит возможные последствия столь жестокого удара
судьбы, выпавшего на долю несчастных детей: «... раннее страдание самолюбия, краска ложного стыда за прошлое и глухая, замкнувшаяся в себе ненависть к людям, и это, может быть, во весь век». Диалог с читателем на тему воспитания, начатый в первой же статье январского номера «Дневника писателя 1876», продолжается во всех главах указанного номера.
Став редактором «Гражданина», Достоевский выразил уверенность: «Гражданин должен непременно говорить с гражданами, и вот в том вся беда его!». Говорить со своим народом стало для Достоевского и бедой, и радостью. Тихий мерный голос писателя звучал по всей России, зачастую этот голос не вызывал бурных споров, но он, словно звук, издаваемый камертоном, всегда служил мерилом... Мерилом доброты, милосердия, сострадания, гуманности.[6]
Что мы видим? Хроника оборачивается вымыслом. Повествователь ссылается на источники, слухи, выдает себя за очевидца событий, но при этом всячески подчеркивает приемы организации материала, в том числе и значимость эпиграфа, введенного в сюжет романа, - иными словами, рассказчик показывает условность происходящего, и, стало быть, документальность и сиюминутность - только видимость.
В действительности хроникер прежде всего творец, имеющий право на вымысел. С этой точки зрения снимается его фиктивность, объясняется, почему он способен рассказывать о самых интимных сценах тет-а-тет, передавать внутренние монологи героев, интерпретировать слухи и сплетни. В известном смысле хроникеры Достоевского - сотворцы автора. По существу они являются профессиональными писателями, во многом схожими с самим художником: недаром они компонуют время и пространство, создают и описывают внутренний мир героев.
Итак, с одной стороны, их функция - вовлечь читателя в вихрь событий, заставить забыть об условности художественного пространства и времени. С другой же стороны, хроникеры, напротив, выражают мнимость происходящего: безраздельно пользуясь авторской волей, они то акселерируют ритм событий, то вдруг делают необычайно длинную паузу, то самоустраняются, то вновь становятся участниками и свидетелями. С помощью фигуры хроникера Достоевский, таким образом, стирает границы между иллюзорным временем художественного произведения и реальным временем поступка героя, осуществляя сложнейшую игру с пространственно-временным континуумом.[7]
3.2. Анализ рассказа «Мальчик у Христа на елке» в «Дневнике писателя 1876»:
Эмоциональным срезом всего январского номера «Дневника писателя 1876» следует считать святочный рассказ «Мальчик у Христа на елке». Литературоведом Фридлендером установлен поэтический источник, который лег в основу фантастического рассказа Достоевского, - это стихотворение немецкого поэта Фридриха Рюккерта «Елка сироты». Конечно, по содержанию и по своей форме «Мальчик у Христа на елке» восходит также и к другим образцам святочных литературных произведений. Так, Достоевский в своем маленьком рассказе развил намеченную Диккенсом в «Рождественской песни в прозе» тему «душевного холода», «каменного сердца», из которого «еще никому ни разу не удавалось высечь…хоть искру сострадания». Вместе с тем Струдж из «Рождественской песте в прозе», всюду вносивший «леденящую атмосферу», каким-то чудодейственным образом перерождается доброго рождественского дядюшку. [8]
У Достоевского в «Мальчике у Христа на елке» перед Рождеством преобразился лишь Петербург. Он описан глазами шестилетнего мальчика, заброшенного из провинции в столицу: «Господи, какой город!» «Вот и опять улица, - ох, какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то!» «И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз!». Холодный свет бездушного праздничного Петербурга противопоставлен черному мраку захолустного городишка, «откудова» приехал мальчик: «Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь – господи, кабы покушать!».
Счастье и радость совсем рядом, но вопреки канонам святочного рассказа, они не для сироты. Мальчик будто оказался в ирреальном мире. Он бежит по улицам огромного таинственного города и не ведает, что ждет его впереди. Ребенок не знает и о том, как он с матерью оказался в этом городе, по какому случаю зажжено столько огней, он не ведает даже о смерти матери. Время от времени его привлекают праздничные витрины, свет в окнах домов, но это лишь на минуту. Ничего в рассказе сверхъестественного не происходит, более того, в рождественскую ночь голодный ребенок замерзает на чужом дворе, в подворотне, за дровами. Чудо не происходит даже на бытовом уровне. Писатель неоднократно напоминает, что мальчику хотелось есть, однако никто его так и не накормил.
И случилось то, что и могло случиться с сиротой в чужом городе среди людей с «каменным сердцем». Концовка рассказа воистину трагична: ни умиления, ни раскаяния в ней. Никто так и не пожалел его, и когда другой мальчик, постарше и, видимо, такой же бездомный, сорвал с него картуз и опрокинул ребенка оземъ, то стоящие у праздничной витрины люди закричали (кто смел нарушить их покой!), мальчик «обомлел», «вскочил и бежать – бежать».
Ребенок, умирая в рождественскую ночь, слышит во сне пение матери, видит прекрасную елку, «Христову елку», вокруг летают мальчики и девочки, у которых никогда не было елки. Одних бросили матери сразу после рождения – и замерзли они в своих корзинах у чужих дверей; «Мальчик у Христа на елке» - самый не святочный рассказ наряду рождественских произведений. Ребенку «одиноко и жутко», оборваны не только социальные связи, но и родственные; в памяти остался лишь городишко, где «по ночам такой черный мрак», но там было тепло и «ему давали кушать». Его одиночество не согрето даже воспоминаниями о матери.[9]
Январский выпуск "Дневника писателя" за 1876 год является своеобразной увертюрой ко всему произведению. В нем мы впервые встречаемся со всеми главными темами книги. Здесь определяются их тональность и строй. Не исключение и женская тема. Пять небольших эпизодов, вкрапленных в разные статьи первого номера, воспроизводят как бы пять вариантов судьбы современной «Дневнику» женщины. Наиболее полно рассказано «об убийстве мещанки Перовой и об самоубийстве ее убийцы». Пунктиром дана жизнь девочки — «вуйки», о которой писатель говорит в связи с рассказом о рождественских праздниках в доме художников: она «ни за что не сумеет выйти замуж, несмотря на всё желание». Несколько строк посвящено умирающей матери мальчика, попавшего на Христову ёлку. Лаконично и ярко пишет Достоевский о женщине, ударившей ножом своего мужа-алкоголика. Наконец, говоря о возрастающей силе власти, писатель вспоминает об одной даме, которую «один начальник станции вытащил собственной властью и рукой, чтобы отдать её какому-то господину, который пожаловался этому начальнику, что это жена его и находится от него в бегах». Если присмотреться ко всем этим историям внимательнее, то, конечно же, это никаких не пять вариантов судьбы, а всего-навсего единственный, исполненный горечи и драматизма.
Первое, что обращает на себя внимание, это то, что русская женщина находится в конфликтных отношениях с мужчиной. Она лишена любви и семьи, и эта противоестественная ситуация толкает ее к противоестественным поступкам. Традиционно долг женщины состоит в том, чтобы беречь семейный очаг, рожать и воспитывать детей. А современница «Дневника»? Она либо, как Перова, ведёт беспутный образ жизни, либо, как мать мальчика или дама на станции, покидает свой дом, либо, что противоестественнее всего, становится убийцей — вместо жизни несёт смерть. И толкает её к этому современный русский мужчина. Сожитель Перовой «был из новейших: «Не мне, так никому». Он дал ей слово, что «оставит её», и варварски зарезал её ночью, обдуманно и преднамеренно, а затем зарезался сам». На рождественской ёлке «подростки (не дети, а подростки, будущие молодые люди, в разных мундирчиках, и которых была тьма) — толкаются нестерпимо, не извиняясь и проходя мимо с полным правом». В случае с ножом «пьяный муж пришёл к жене, которую бросил и не кормил с детьми много месяцев, и стал бить её, чтобы вымучить еще водки». Начальник станции высадил даму из вагона «без суда, без всякого подозрения, что он сделать это не вправе». Современный «Дневнику» русский мужчина, волею исторических обстоятельств, оказавшийся хозяином современной русской действительности, настолько самонадеян и эгоистичен, что оказывается неспособным жить по совести — честно и справедливо. Он разрушается сам, разрушает семью, подталкивает женщину к преступлению.