С разделом Руси на отдельные волости, более или менее обособленные, имевшие во главе разные ветви одного княжеского рода, за исключением Великого Новгорода и стольного Киева, Русь, по Д. И. Иловайскому, «все-таки представляет важные и разнообразные условия, которые связывали ее части в одно целое». Например, княжеские съезды, являвшиеся «как бы верховным судилищем для самих князей и верховным советом или рядом для важнейших вопросов, каковы в особенности раздел волостей между князьями и совокупные предприятия против внешних врагов». «Соперничество удельных князей и желание иметь около себя возможно более сильную и преданную дружину, — по мнению историка, — конечно, возвысили значение и права дружинников». Те же прагматические причины — «междоусобная борьба князей за волости и частая нужда искать поддержки у местного населения способствовали развитию и укреплению вечевых обычаев. Вече старших или стольных городов приобрело такую силу, что нередко решало и самый спор князей о том, кому сесть на стол». Кроме того, оно заключало с ними ряд «на известных условиях». Однако «наибольшего развития своего народное вече достигло в Новгороде Великом, где оно приобрело значение верховной власти и стало выше власти княжеской. Оно присвоило себе право выбирать и низлагать князей». «За исключением Великого Новгорода, — писал историк, — народное вече нигде не представляет нам твердых определенных форм, и мы тщетно пытались бы разъяснить вечевые обряды, способ собирания голосов, пределы вечевой власти и т. д.»[511]. Как и К. Н. Бестужев-Рюмин, Д. И. Иловайский в итоге полагал: «Тщетно стали бы мы искать строго (юридически) определенных общественных отношений и учреждений, то есть стройного государственного порядка на Руси в домонгольскую эпоху. Ее общественный строй носит на себе печать неопределенности и бесформенности в смысле наших настоящих понятий о государственном быте. Общественные слои находятся еще в периоде брожения и не застыли в известных рамках»[512]. Неслучайно Д. И. Иловайский, представлявший консервативно-монархический взгляд на историю России и придерживавшийся устаревшей периодизации, в своем учебном «Курсе старшего возраста» называл «Периоды Киевский и Владимирский» неопределенно: «Русь удельно-вечевая или дружинно-княжеская»[513].
Одновременно с началом публикации «Истории России» Д. И. Иловайского в 1876 г. вышла первая часть «Истории русской жизни с древнейших времен» своеобразного историка и археолога И. Е. Забелина. Так же, как Д. И. Иловайский, он задался целью решения проблемы начала Руси. Однако, увязнув в догадках и предположениях на счет ее славянского происхождения (от прибалтийских славян), И. Е. Забелин, по справедливому замечанию Н. И. Костомарова, не отразил древнейшей истории именно русской жизни в ее общественном, домашнем и духовном проявлении[514]. Взгляды же историка на социально-политическое развитие Древней Руси и его отношение к проблеме власти древнерусских князей, заключенные в конце первой и во второй части труда, продолжали те представления, которые сложились у И. Е. Забелина в ходе исследования русского быта XVI—XVII веков и дискуссии о Смутном времени с тем же Н. И. Костомаровым[515]. Исходя изначально из родовой теории в ее интерпретации К. Д. Кавелиным[516], он дополнил ее представлением о Руси как союзе независимых между собою городов-общин, которые сравнивал с античными полисами[517]. Город — первоначальное «родовое-волостное гнездо», по мнению историка, превращался в сосредоточение дружины, что позволило ему утверждать о господстве «дружинного быта» в Древней Руси. Князь, при этом выступавший сначала в роли родоначальника, а потом предводителя дружины, являлся «необходимым существом городской жизни как творец суда и расправы и первый защитник от обид и всяких врагов»[518]. «За то земля его кормила, и он сам не простирал своих видов дальше права на это кормление. Кормление, — писал далее И. Е. Забелин, — вместе с тем условливало общее владение землею в княжеском племени и, следовательно, личную зависимость князя, хотя бы и великого, не только от родичей, но даже и от дружинников, потому что и те были участниками в оберегании правды и в защите земли от врагов. Понятно, почему великий князь и для земства становился не более как кормленщиком, не главою земли, а главою таких же кормленщиков, вождем дружины; понятно, почему и отношения его к земству были так непосредственны и просты». «Как скоро правда была нарушена поступками князя, он терял доверие, лишался княжества, а иногда и самой жизни». В свою очередь, «личные эгоистические цели» князей и дружины приводили к добыванию ими новых столов, новой власти, нового кормления. Призвание и изгнание князя и его дружины - «обычное существо городового быта», считал И. Е. Забелин. Таким образом, представляя себе Древнюю Русь в виде независимых городовых волостей, он полагал, что общий строй земли растворялся «среди собственного княжеского племени, среди дружинников и вечевых городов, пользовавшихся почти равною самостоятельностью голоса, власти и действий»[519].
В 1877 г. вышло обстоятельное исследование варшавского историка А. Лимберта «Предметы ведомства "Веча" в княжеский период древней России», в котором он, кроме собственного изучения вечевых собраний, представил краткий итог всей предшествующей отечественной историографии государственного строя Древней Руси[520]. Необходимо отметить, что к этому времени историография окончательно сформировалась как специальная историческая дисциплина, и это существенно сказывалось на самих исторических трудах, в которых все чаще введением служили историографические обзоры предшествующей литературы[521]. Сам А. Лимберт, поддерживая теорию общинно-вечевого, или земско-вечевого, строя домонгольской Руси и предельно широко рассматривая компетенцию вечевых собраний (в политической, административной, судебной и экономической сферах), считал, тем не менее, что вече отдельно от князя, «само по себе не имело политического характера и не принимало участие в делах государства», за исключением, конечно, северорусских областей (Новгорода, Пскова и Вятки). Впрочем, отмечая неограниченность княжеской власти (дружину историк не отделял от князя), он констатировал, что она была сильна лишь в соединении с народной волей. По вопросу о престолонаследии А. Лимберт выступал за устоявшуюся точку зрения о действии разнообразных прав: старшинства в княжеском роде, завещания, силы, междукняжеских договоров и призвания вечем. Отношения же князей между собою в так называемый удельно-вечевой период, по его мнению, строились на равных и свободных основаниях (самостоятельно заключать союзы, воевать и т. д.). Власть великого князя, как старшего в роде, была номинальной. Зависимость от него удельных князей основывалась лишь на нравственных началах и непосредственной силе. Таким образом, А. Лимберт подчеркивал уже высказывавшиеся в отечественной историографии мнения на институт княжеской власти в Древней Руси[522]. Пожалуй, новым в его исследовании выступало только более акцентированное внимание на проблему материального обеспечения княжеской власти. Здесь историк подробно обозначил его источники: дань, различные пошлины, судебные пени, торговую деятельность и земельную собственность князей[523]. Однако вопросы социально-экономической сферы, как одной из определяющих историческое развитие, в том числе института княжеской власти, становятся актуальными для отечественной историографии лишь в 1880-е гг. и знаменуют новый поворот в движении исторической науки.
Подводя итоги историографического периода середины — второй половины XIX века, в изучении власти древнерусских князей выделяются следующие моменты. Бурные события общественно-политической жизни России этого времени, связанные с реформаторской деятельностью правительства и общей ситуацией в стране, привели к формированию и развитию трех основных направлений общественной мысли — консервативного, либерального и демократического, в рамках которых, так или иначе, действовала историческая мысль. Консервативная историография продолжала отстаивать взгляды о монархической власти как основе исторического прогресса России в противоположность странам Западной Европы. Данное положение укладывалось в известную теорию «официальной народности», исходя из которой строилась монархическая концепция княжеской власти в Древней Руси, представленная в трудах крупнейших историков-консерваторов середины XIX века М. П. Погодина и Н. Г. Устрялова. В пореформенный период эта концепция получила дальнейшее развитие в творчестве Д. И. Иловайского. Однако под воздействием позитивизма он указывал и на неопределенность древнего социально-политического строя. Среди историков русского государства и права с монархической теорией княжеской власти выступал Д. Я. Самоквасов, который, напротив, критиковал взгляды о неопределенности государственного быта на Руси.
В либеральной историографии середины — второй половины XIX века, объединявшей большинство профессиональных историков и юристов, изучение власти древнерусских князей осуществлялось через призму разнообразных теорий социально-политического быта Древней Руси: общинная (А. С. Хомяков, И. В. и П. В. Киреевские, К. С. и И. С. Аксаковы, Ю. Ф. Самарин, И. Д. Беляев, В. Н. Лешков и др.), родовая (С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин, А. И. Никитский и др.), договорная (Б. Н. Чичерин, В. И. Сергеевич и др.), федеративная (Н. И. Костомаров и др.), задружно-общинная (Ф. И. Леонтович и др.) и их модификации. Причем наиболее распространенной вариацией выступала теория земско-вечевого, или общинно-вечевого строя, в которой ведущее значение в социально-политическом развитии Руси придавалось землям-волостям во главе со старшими городами, общинному, земскому самоуправлению и вечу. Княжеская власть, согласно этой точке зрения, могла осуществлять свои законодательные, судебные, административные и военные функции лишь в единении с «миром». При этом некоторые исследователи, обнаруживая в Древней Руси союзы общинных городов, сравнивали их с античными полисами (А. И. Никитский, М. Д. Затыркевич, И. Е. Забелин).