Схожих с А. Ф. Тюриным взглядов тогда же придерживался профессор Нежинского лицея И. В. Лашнюков, один из первых профессиональных исследователей отечественной историографии[377]. Он был учеником профессора Киевского университета П. В. Павлова, последователя К. Д. Кавелина и С. М. Соловьева, известного своей публичной речью о тысячелетии России[378]. Поэтому, восприняв родовую теорию еще студентом, И. В. Лашнюков в условиях начала широкого распространения теорий земско-вечевого и общинно-вечевого строя Древней Руси представил свой вариант их смещения. Он представлял три основных элемента в начальной истории России: славянский, варяжский и общеевропейский (христианский). Первый развивался от рода к общине и земле (территориальное устройство со старшим городом и пригородами). Пришлые варяжские князья не тронули внутренний быт земли, управлявшейся вечем и старейшинами, как представителями общин. Первоначально князь — это дружинноначальник, только старший между дружинниками. Его власть по отношению к земле внешняя (военное управление, суд, взимание дани и т. п.). Между князьями развиваются родовые отношения, в соответствии с взглядами С. М. Соловьева. В ходе борьбы младших князей со старшим или великим они приобретают внутреннюю самостоятельность. Соединению дружинно-княжеского и общинного начал способствует принятие и распространение христианства. В итоге, опять же не без борьбы, князь-дружинноначальник становится общинным лидером[379].
Представители государственно-юридического направления в отечественной историографии середины XIX века также не оставили без изменений родовую теорию. В их трудах начинают преобладать частные проблемы вместо широких обобщений. Так, выдающийся юрист, профессор Санкт-Петербургского университета К. А. Неволин, издавший в это время капитальную «Историю российских гражданских законов», отметился и небольшим исследованием «О преемстве великокняжеского Киевского престола»[380]. Признавая родовое старейшинство великих князей до последней четверти XII века, он замечал, что это не исключало в реальности и другие формы при замещении князьями столов: завещание; избрание народом; выдающиеся качества, а не физическое старшинство; отчинное право; право сильного. Множество начал в правилах наследования свидетельствовало об отсутствии твердой государственной власти на Руси, считал К. А. Неволин. Равенство между князьями приводило к их взаимной борьбе, добыванию столов, изгойству. Причем великий князь, который плохо исполнял свои обязанности по отношению к младшим, также изгонялся[381].
К. А. Неволин был против мнения о верховной собственности князя на землю[382], в то время как в «Юридическом сборнике» статей, изданном его преемником, тогда профессором Казанского университета Д. И. Мейером, некоторые правоведы и финансисты утверждали обратное[383]. В частности, П. Чеглоков писал: «Государство рассматривалось как частная собственность князей, определительные правила наследования не были сознаваемы; все зависело от произвола умирающего владельца, а исполнение воли умершего от уважения к нему наследников. Но, владея Русью как частною собственностью, князья, в то же время, сознавали необходимость придать Руси и некоторые формы государства. Таковою представляется нам попытка учреждения старейшинства, как права на верховное обладание всею Русью»[384]. П. Чеглоков, посвятивший свою статью исследованию органов судебной власти в России, замечал, что «князь делается верховным судьею народа» не сразу, а после введения виры. До этого «князья мало вмешивались в дела, касающиеся управления народа; они собирали только дани со своих подданных», да «вели, большею частию, войны с соседями». В то же время, «верховная власть князя» в удельный период отличалась лишь от управления в вольных городах — Новгороде и Пскове, где она принадлежала вечу[385].
Оформление идеи верховной земельной собственности князя в Древней Руси в стройную концепцию, как и в целом государственного направления в отечественной историографии традиционно связывается с творчеством Б. Н. Чичерина[386]. Учившись и у К. Д. Кавелина, и у С. М. Соловьева, он существенно дополнил их представления об историческом процессе. Гораздо последовательней проводя интерпретацию гегелевской философии истории применительно к России, Б. Н. Чичерин уже в своей диссертации «Областные учреждения России в XVII веке» связывал родовой быт с властью выборных или наследственных старейшин как всеобщее явление с древнейшим периодом у славян[387]. Его разложение он связывал с приходом варяжских князей и их дружин, которые основывались на частно-правовых отношениях, а не кровно-родственных. «Княжеская власть, — подчеркивал Б. Н. Чичерин, — сделалась единственным двигателем народной жизни, а вольная община исчезла», за исключением Новгорода, где князь явился не завоевателем, а посредником. В остальной же части Руси «силою оружия приобрел он себе землю, и этим самым получил возможность сделаться в последствии единодержавным государем»[388]. Этот период господства частного, вотчинного, права Б. Н. Чичерин обозначал, вслед за Г. В. Ф. Гегелем, «гражданским обществом», основанным на личных, договорных связях. Поэтому, когда «князья по частному праву наследования раздробили» приобретенные земли, их отношения строились по договорному принципу[389]. На основе договора князь правил, творил суд, защищал от врага и в Новгороде. Таким образом, Б. Н. Чичерин замечал: «Там, где есть договор между сторонами, там нет государства, где есть государство, не может быть договора между властью и подданными»[390]. Тем самым, разработав представление о князе-вотчиннике и еще более утверждая мысль о решающей роли в истории государственно-юридического начала[391], ученый подошел к созданию «договорной теории», которая станет основой взглядов на политический быт Древней Руси другого выдающегося историка права В. И. Сергеевича.
Против идеи развития и внутренней закономерности истории общества, выраженной лишь в государстве, или в противопоставление государства народу, в середине — второй половине XIX века выступили не только представители демократического направления в отечественной историографии, но и часть либеральных историков. Если для первых главной движущей силой в истории выступали народные массы в их борьбе с угнетением государственной властью[392], то для вторых, история — это «движение жизни народа …во всех сферах, в которых является жизненный процесс человеческих обществ», в том числе в сфере государственных отношений. Последнее высказывание принадлежит выдающемуся отечественному историку Н. И. Костомарову[393]. Его университетская карьера сложилась неудачно, однако огромное научно-литературное наследие ученого, изданное в форме многотомных «Исторических монографий и исследований», оказало большое влияние не только на становление киевской школы историков, но и в целом на последующее развитие отечественной историографии[394].
Историко-этнографический подход позволил Н. И. Костомарову выдвинуть так называемую «федеративную теорию», или теорию племенного быта Древней Руси[395]. По ней в домонгольский период Русь представляла федерацию независимых земель на основе древнего племенного деления восточных славян, скрепленную единством происхождения, быта и языка, единством княжеского рода и религии[396]. Этот же период историк связывал с господством удельно-вечевого начала, с которым боролось единодержавие, пока с XVI века не утвердилось окончательно[397]. Возникновение удельно-вечевого «уклада» Н. И. Костомаров видел «в отдаленные эпохи», когда у русско-славянских племен образовывались земли с властью веча и княжения при начальстве князей, которые совпадали с землями. Происхождение племенных князей историк не определял, ибо считал, что «летописцы об этом молчат»[398]. Таким образом, Н. И. Костомаров, выступающий против теорий родового или общинного быта, уходил от признания первоначальных князей как родовых старейшин или выборных лидеров общин[399]. В первых же пришлых князьях, как он считал, литовского происхождения[400], «не было сознания государственного начала» вплоть до принятия христианства. Характер их власти в это время он определял как «разбойничий», «характер набега и грабежа». «Власть князей ограничивалась сбором дани с тех, с кого собрать было можно», не затрагивая внутреннее управление земли. Эта единственная функция княжеской власти опиралась на насилие: «князья и их мужи обирали покоренные племена по своему произволу»[401]. Таким образом, «при князьях так называемого Рюрикова дома господствовало полное варварство. Они облагали русские народы данью и до некоторой степени, подчиняя их себе, объединяли»[402]. Причем в дружине, — этой «разбойничьей шайке», по определению Н. И. Костомарова, с помощью которой князья действовали, основной элемент был киевский[403]. Поэтому не одни пришлые князья, но и «земля полян …стала первенствующей между землями других славянских племен»[404]. С ней князь «должен был делить господство», советоваться. В частности, «самое принятие христианства произошло как уступка воли Киева», — замечал историк[405].