Стоит еще раз подчеркнуть, что концепция княжеской власти в Древней Руси М. П. Погодина не только по своему монархическому характеру, но и по содержанию принадлежала консервативному направлению. Отсутствие признаков развития функций данного института на протяжении домонгольской поры в понимании историка возвращало его взгляды к аналогичным суждениям в отечественной историографии XVIII — начала XIX века. К тому же представлениям М. П. Погодина вследствие известного схематизма были свойственны многочисленные противоречия, о чем замечали уже его рецензенты. Это и многое другое (личные, педагогические качества) способствовало тому, что историк не смог приобрести значительных последователей своих идей в университетско-академической среде[269].
Сказанное о М. П. Погодине и его взглядах на институт княжеской власти в домонгольской Руси в полной мере касается и другого известного историка консервативного направления, профессора Санкт-Петербургского университета Н. Г. Устрялова, автора первого официально утвержденного печатного курса лекций по отечественной истории для университетов[270]. Разница между этими историками заключалась лишь в методологических подходах к историческому материалу. Если М. П. Погодин следовал порой идеям провиденциализма, то Н. Г. Устрялов оставался верен разработанной им в 1830-е гг. прагматической системе[271]. Однако исторические выводы обоих оказались весьма сходными. Как и М. П. Погодин, Н. Г. Устрялов утверждал, что с призванием варяжских князей, а не с завоеванием ими восточных славян, с введением православия, история России приняла «особенное, самобытное направление и образовала из него мир отдельный, отличный от мира западного в главных условиях государственных, в устройстве иерархии, в круге действий власти светской и духовной, в связях внешней политики и во всех учреждениях внутренних»[272]. Отсюда Н. Г. Устрялов разграничивал понятия «феодальная система», свойственная Западной Европе, с ее вассалитетом, своеволием вельмож, папской властью и большой ролью городских общин, и «удельная система», свойственная Древней Руси, со времен Рюрика до конца XVI века[273].
Удельное правление, по мнению Н. Г. Устрялова, введенное норманнами, подразумевало, что верховная (княжеская) власть принадлежала одной династии. На Руси это были Рюриковичи. Каждый член господствующего рода «имел право на удел, долженствовавший оставаться отчиною или собственностью его потомков»[274]. Он «был полный, независимый властитель своего участка, имел свою столицу, свою дружину, или войско, своих бояр, назначал епископа, строил города и крепости, издавал законы, производил суд и расправу, награждал и наказывал по произволу, воевал и мирился с кем хотел», то есть не являясь вассалом великого князя, «а равным ему государем». Великому князю, как старшему в роде, принадлежало лишь право «мирить удельных князей в случае распрей, требовать от них войны с врагами внешними». Внутренние распри князей не затрагивали ни бояр, ни духовенство, ни городские общины, «ибо тут не было вопроса о стеснении княжеской власти», — писал Н. Г. Устрялов[275], исключая лишь Новгород и Псков. При посредстве Ярослава Мудрого, обязанного новгородцам великокняжеским престолом и даровавшего им льготные грамоты, Новгородское княжество «присвоило себе право избирать князя по произволу, ограничило его власть и, управляясь народным вечем, представляло мир отдельный»[276].
Таким образом, точка зрения Н. Г. Устрялова на институт княжеской власти в Древней Руси всецело укладывается в рамки консервативного направления. Причем противопоставление исторического процесса в России и в странах Западной Европы привело историка к отрицанию у нас эпохи Средневековья в принципе. Он делил свою «Русскую историю» на две части: «древнюю» и «новую», до и после Петра Великого, руководствуясь внешними признаками преобразования единого московского государства в Российскую империю. Основные же начала русской жизни, по известной теории: «самодержавие, православие, народность», с древности остаются неприкосновенными[277]. Единением этих начал Н. Г. Устрялов, кстати, объяснял и то, что «удельный период ознаменован цветущим состоянием городов, успехами промышленности, смягчением нравов, могуществом русской силы в войнах с соседними народами»[278]. Так корректировалась в середине XIX века официальная концепция отечественной истории, унаследованная из трудов Н. М. Карамзина и нашедшая широкое распространение в общественно-политической, научно-популярной и учебной литературе второй половины XIX века[279].
Близкими к консервативному направлению и теории «официальной народности» в 1840—70-е гг. были так называемые «славянофилы», боровшиеся с «западниками», в противоположность которым они обосновывали особый, отличный от западноевропейского, путь исторического развития России[280]. Если консерваторы в триаде «самодержавие, православие, народность» уделяли первостепенное значение в отечественной истории самодержавию, то славянофилы усматривали ее самобытность, прежде всего, на началах православия и особо понимаемой ими народности. Здесь необходимо заметить, что понятия «славянофилы» и «западники», к которым относятся представители соответствующих направлений русской общественной мысли, в первую очередь, середины XIX века, крайне обширные и многозначные термины[281]. Кроме того, среди тех и других были люди, придерживающиеся и консервативных, и либеральных, и демократических взглядов. Сложность их обобщения в указанные направления в отечественной историографии, а тем более в данном исследовании, заставляет говорить не о славянофильской или западнической концепции развития княжеской власти на Руси, а о различных теориях, основанных на историософии славянофилов и западников.
У публицистов и профессиональных историков славянофильского направления (А. С. Хомяков, И. В. и П. В. Киреевские, А. И. Кошелев, И. Д. Беляев, В. Н. Лешков, Ф. В. Чижов, К. С. и И. С. Аксаковы, В. А. и Н. А. Елагины, В. А. Панов, Ю. Ф. Самарин, Д. А. Валуев, А. Н. Попов, В. А. Черкасский, П. А. Бессонов, П. И. Бартенев, А. Ф. Гильфердинг и др.) получила развитие теория общинного быта, как основы общественного строя в Древней Руси. Причем община, этот краеугольный камень в мировоззрении славянофилов, употреблялась многими из них не только в значении локального мирского союза, но объединяла весь русский народ, или «землю», как противовес «государству». Уже в первых, основополагающих статьях А. С. Хомякова и И. В. Киреевского 1839 г. было заложено, что в России издревле происходило «образование общества в маленькие так называемые миры», в отличие от Запада, где процветала «частная, личная самобытность». «Поземельная собственность, источник личных прав на Западе, была у нас принадлежностью общества, — писал И.В. Киреевский. — Но это общество не было самовластное и не могло само себя устроивать, само изобретать для себя законы, потому что не было отделено от других ему подобных обществ, управлявшихся однообразным обычаем»[282]. Поэтому было призвано государство, в лице варяжских князей и их дружин (на Западе же было завоевание). «Правительство из варягов представляет внешнюю сторону; областные веча — внутреннюю сторону государства, — писал А. С. Хомяков. — Во всей России исполнительная власть, защита границ, сношения с державами соседними находятся в руках одной варяго-русской семьи, начальствующей над наемною дружиною; суд правды, сохранение обычаев, решение всех вопросов правления внутреннего предоставлены народному совещанию. Везде, по всей России устройство почти одинаковое»[283]. И далее А. С. Хомяков замечал, что призванное государство, основанное «на родстве князей, вышедших не из народа», лишь случайно соединило южные и северные славянские племена в федерацию, которая, «под охраною дома Рюрикова, не составляла могущего единоначального целого. Области жили жизнью отдельною, самобытною. …Народ не просил единства, не желал его. Внешняя форма государства не срослась с ним, не проникла в его тайную, душевную жизнь. Раздоры князей разрывали и опустошали Россию, но области оставались равнодушными к победителю так же, как и к побежденному. Когда же честолюбивый и искусный в битвах великий князь стремился к распространению власти своей, к сосредоточиванию сил народных …против него восставало не только властолюбие других князей, но еще более завистливая свобода общин и областей, привычных к независимости, хотя вечно терпевших угнетения»[284]. Таким образом, по мнению А. С. Хомякова, «простота дотатарского устройства областного», «эгоизм городов нисколько не был изменен случайностью варяжского войска и варяжских военачальников, которых мы называем князьями, не представляя себе ясного смысла в этом слове». Придавая княжеской власти лишь значение «охранной стражи» независимых областей, исследователь считал, что ни она, ни единство языка, ни «единство веры не связывало людей» в Древней Руси. Только постепенно, с образованием Московского княжества, желание объединения «выразилось вдруг и в князе, и в гражданине, и в духовенстве», но с явлением Петра I, когда «Россия сходится с Западом», «жизнь власти государственной и жизнь духа народного разделились» вновь[285].