Проблема феодальных отношений, ставившаяся Н. А. Полевым как показатель схожести исторического развития России и Западной Европы в древности, явилась, в условиях реакционного режима Николая I, угрозой идеологии самодержавия[201]. Началось распространение известной триады министра народного просвещения и президента Петербургской Академии наук графа С. С. Уварова «самодержавие, православие, народность». Эта «теория "официальной народности" изображала волю монарха единственной движущей силой истории. Она строилась на противопоставлении западноевропейского и русского исторического пути развития, преувеличенное внимание обращала на исконно русские начала жизни страны, выражала идеи невозможности и ненужности изменения существующего положения»[202].
Представление об особом характере российской истории в сравнении с европейской в духе уваровской триады впервые было сформулировано М. П. Погодиным в его университетской лекции 1832 г., на которой присутствовал сам С. С. Уваров[203], и развито в целом ряде научных, учебных и публицистических произведений историка 1830-х гг.[204] М. П. Погодин, как и Н. А. Полевой, был сторонником норманизма[205]. Он считал, что «норманны дали все политическое устройство» славянам[206]. Однако они по-разному смотрели на приход варяжских князей в славянскую землю. Н. А. Полевой говорил о завоевании варягами Восточной Европы и о том, что «туземцы, покорные варягам, были рабы». М. П. Погодин же указывал на добровольное призвание варяжских князей, которое привело к полному согласию и признанию самодержавной власти местным населением, сохранившем, однако, значительное самоуправление и патриархальную свободу[207]. М. П. Погодин утверждал: «Восточные европейские племена (то есть славяне) во всем составляют средину между европейской и азиатской жизнью»[208]. Таким образом, они имеют свой самобытный путь исторического развития. Вскоре разногласия по этому поводу, как известно, приобрели более отчетливые формы в спорах между славянофилами и западниками.
Точку зрения М. П. Погодина поддержал его коллега по Московскому университету, филолог и историк русской словесности С. П. Шевырев[209]. Другой официозный писатель и журналист Ф. В. Булгарин, выпустивший под своим именем сочинение профессора Дерптского университета Н. А. Иванова «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», также развивал представления о несхожести исторического развития России и стран Западной Европы. Вытекающие отсюда противопоставления о призвании варяжских князей славянами в отличие от завоевания, об особых отношениях правителя и подвластного ему населения, об отсутствии «феодальной или аллодиальной системы, ленного права», т. к. земля не могла принадлежать добровольно призванным варягам, отличались от взглядов М. П. Погодина лишь архаизацией социально-политических отношений в Древней Руси[210]. Н. А. Иванов и его мнимый соавтор Ф. В. Булгарин подчеркивали идею, что «русское государство создано не Рюриком, а потомками его, в пятом и шестом поколении. Во время пришествия Рюрика, не было ни русского, ни славянского государства, а были, в нынешней России, полудикие славянские и финские племена, соединенные нетвердыми союзами, с двумя славянскими торговыми, полуобразованными областями: Новгородскою и Киевскою»[211]. Рюрик и его преемники всего лишь охраняли эти области, «не меняя их обычаев, устанавливая чиновников, не устанавливали законов, наказывая не послушных», за что получали соответствующую дань. «Покорение других племен также ограничивалось сбором дани»[212]. Преемственность княжеской власти шла по старшинству в роде, «по обычаю всех норманских племен, однако тогда не имели надлежащего понятия о правах первородства, …всегда почти избирали в преемники власти достойнейшего из рода умершего правителя или вождя»[213].
Процесс архаизации исторического развития домонгольской Руси, как явление в отечественной историографии, был свойственен так называемой «скептической школе», во главе которой стоял М. Т. Каченовский, известный историк, профессор и ректор Московского университета, критик и редактор-издатель «Вестника Европы». Скептицизм в отношении достоверности древнерусских источников привел М. Т. Каченовского, под влиянием новейших романтических теорий, в частности, немецкого историка античности Б. Г. Нибура о «баснословном периоде» в истории, к утверждению о более позднем появлении у нас летописей и законодательных памятников[214]. Отрицая в принципе реальность первых летописных князей до Игоря, скептики поддерживали идеи об историческом движении с юга на север, а не наоборот[215]. Весь славянский север до XII века, считал М. Т. Каченовский, знал лишь «бродячие орды пастухов и семейства рыболовов и звероловов»[216], в отличие от западноевропейских народов, у которых уже установился гражданский порядок и процветал феодальный строй. «На Юге нынешней России, — писал С. М. Строев, ученик М. Т. Каченовского, наиболее близкий к нему, — был грубый и дикий народ руссы, занимавшийся разбоями и грабежами», имевший своих князей, которые, покорив своей власти славянские племена, взимали с них дань[217]. Среди других учеников М. Т. Каченовского, поддержавших его, были такие известные в будущем историки, как Я. И. Бередников, А. З. Зиновьев, Н. Н. Мурзакевич, О. М. Бодянский, Н. В. Станкевич, Н. И. Сазонов.
Печатавшийся у М. Т. Каченовского в «Вестнике Европы» Н. И. Надеждин, сам издатель-редактор популярного журнала «Телескоп», также развивал взгляды на легендарность древнерусского периода, примитивность института княжеской власти и общественного строя Древней Руси, отсутствие в нем признаков западноевропейского феодализма[218]. Однако представления Н. И. Надеждина складывались скорее под влиянием знаменитого «Философического письма» П. Я. Чаадаева, чем воззрений представителей «скептической школы»[219].
Близкий к скептикам в принципах критики источников историк-любитель Н. С. Арцыбашев (Арцибашев), выпустивший обширное «Повествование о России», относил «поместное устроение государства», похожее «на древнее франкское», вслед за А. Л. Шлецером, ко времени от Рюрика до Владимира I. После введения христианства оно «изменилось в удельное»[220]. При этом, несмотря на критическое отношение к Н. М. Карамзину, Н. С. Арцыбашев описывал положение княжеской власти на Руси в тех же красках. Монархия, основанная Рюриком, при участии «в делах общественных» дружины и старцев градских, сменившаяся удельным правлением[221]. «Власть великих князей над собратиею», приобретавшаяся старшинством в княжеском роде, определяло «собственное лишь могущество» конкретного правителя. Междукняжеские отношения решались посредством «мирных и союзных договоров», на взаимных съездах. «Сильные опыты власти» проявлял на вече «народ главных городов в княжениях» и «предлагал князьям условия, на которых повиноваться желает». Кроме того, «вельможи, или дружина, имели равным образом большое участие в делах государственных и составляли верховный совет правительства». Исключение традиционно делалось Н. С. Арцыбашевым для Новгородской республики: «Свободные новгородцы избирали сами князей своих», которые «считались подчиненными народу и признавали себя сами такими». «Псковитяне подражали самовольству новгородцев», — считал историк[222].
Противники «скептической школы», выступившие со специальными исследованиями, опровергающими основные положения скептиков, возвращались к характеристике института княжеской власти в Древней Руси через призму монархической концепции, разработанной Н. М. Карамзиным[223]. В 1830-е гг. эта концепция была особенно распространена в научно-популярной исторической литературе[224]. Тем временем, в 30-е и особенно в 40-е гг. XIX века в России сформировалась университетская профессура, выступившая в исторической науке с академических позиций, и достаточно быстро завоевала ведущее положение в развитии отечественной историографии. Распространение исторического образования в высших и средних учебных заведениях, исторических обществ, специальных периодических изданий создавало благоприятную атмосферу для профессиональных занятий историей. Отечественные ученые-историки устанавливали тесные научные и литературные связи. Причем не только факт вхождения в состав Российской империи Прибалтики, Польши и Финляндии, где существовали собственные университеты, позволяет включать труды их преподавателей в состав отечественной историографии, но и особенные взаимоотношения, взаимовлияния этих «иноплеменных соотечественников»[225] с русскоязычными историками.