Демократические и республиканские взгляды крупнейшего представителя польской романтической историографии и общественной мысли отчасти поддержали Д. Е. Зубарев и Ф. В. Булгарин[175]. С полемическим ответом И. Лелевелю в защиту Н. М. Карамзина выступил начинающий тогда историк М. П. Погодин[176].
Другие критики официального историографа, не говоря уже о сторонниках, отнеслись к его «Истории», в основном, осуждая автора за излишнее доверие к летописному материалу, фактические и хронологические ошибки, и ничего существенно нового во взгляде на институт княжеской власти в Древней Руси не представили (М. Т. Каченовский, И. В. Васильев, Н. С. Арцыбашев, и др.)[177]. Если эти историки упрекали Н. М. Карамзина за отсутствие у него критического отношения к историческим источникам и фактам, то Н. А. Полевой, известный писатель, литературный критик, журналист, редактор и издатель популярного журнала «Московский телеграф», осуждал его за отсутствие философского подхода к истории. Он как никто другой понимал, что поверхностная критика Н. М. Карамзина ничего нового для развития исторической науки в России не даст[178]. Критикуя не частности, а общую концепцию историографа, Н. А. Полевой попытался по-новому пересмотреть русскую историю. Вооружившись новейшими западноевропейскими философскими, историческими, социологическими, экономическими теориями и достижениями отечественной исторической науки, он создал «Историю русского народа» (М., 1829—1833. Кн. 1–6). На формирование исторической концепции Н. А. Полевого оказали влияние немецкая идеалистическая философия Ф. Шеллинга, экономическое учение А. Смита, работы французских историков Ф. Гизо, О. Тьерри, Ф. Минье и др. На страницах своих журналов Н. А. Полевой пропагандировал идеи французского романтизма с его интересом к народному духу, необходимости глубокого и всестороннего познания человека и общества, диалектические идеи немецкой классической философии: понятия о единстве и многообразии мира, о всеобщей связи явлений, о развитии как прогрессе, как борьбе противоположностей. Основная идея, утверждавшаяся им, была идея поступательно-прогрессивного развития всех сфер жизни русского общества, а также общности путей исторического развития России и Запада. Интерес Н. А. Полевого привлекали проблемы движущих сил мирового исторического процесса, его закономерностей, места и роли в нем России[179].
Н. А. Полевой, исходя из романтических взглядов, попытался противопоставить истории государей, выраженной Н. М. Карамзиным, историю народа. Проблема народа как главного субъекта истории раскрывается им в соотношении с проблемой государства. Убежденный, что народ появляется раньше государства, которое является, по определению Н. А. Полевого, высшей формой выражения «народного духа», результатом его развития, рассматривая государство как определенный качественный этап в истории народа, он считал неверным начинать ее с истории государства. Поэтому, полемизируя с Н. М. Карамзиным, историк отрицал, вплоть до конца XV века (до свержения татаро-монгольского ига), существование единого русского государства и единовластия, считая, что существовало несколько государств[180]. Наличие разрозненных государств в IX — первой половине XI века он именовал «норманским феодализмом», который длился до 1054 г., когда Ярослав Мудрый, разделив землю между своими сыновьями, установил систему уделов. Земля на правах удела принадлежала разным князьям, но эти князья были членами одного владычествующего семейства «под властью старшего в роде». Отсюда такой порядок вещей Н. А. Полевой именовал «семейным феодализмом» — необходимой ступенью при переходе от феодализма к монархии, а не ошибкой князей, как утверждал Н. М. Карамзин[181].
Схема, предложенная историком, позволила по-иному, чем прежде, взглянуть на институт княжеской власти в Древней Руси, проследить его развитие от простейших форм к более сложным. Находя у древних славян «образ правления патриархальный, ведущий к единодержавию» с властью князя, который «в затруднительных случаях собирал вече или совет старцев»[182], Н. А. Полевой замечал большие изменения в нем с завоеванием славян варягами. Завоеватели строили городки-крепости для защиты от нападения покоренных ими народов и новых пришельцев. Владетели этих городков именовались, по славянскому обыкновению, князьями, образуя отдельные княжества. Они признавали власть главного конунга, который, впрочем, не имел над ними «безусловного начальства» и сохранял «только прежнее значение повелителя в действии», «должен был требовать их совета при сборе на войну и давать им часть приобретенной добычи». Поэтому известные договоры с Византией заключались не только от имени великого князя, но и удельных князей, замечал Н. А. Полевой. Малонаселенность и громадность территории препятствовали тесным связям между князьями, и каждый из них был полный властелин в своем княжестве. «Туземцы, покоренные варягами, были рабы. Право жизни и смерти принадлежало князьям, равно как имение туземца, сам он, и семейство его. По приказу князя туземцы принимались за оружие и шли в поход, предводимые варягами», «платили подать ежегодно» и различные судебные виры. «Сыновья князей делили участки отцов своих, а новые варяги, не участвуя уже в дележе земель, составляли собою род беспоместного дворянства, …составлявшего вместе с тем избранную дружину каждого князя и опору его власти»[183]. Таково было, по мнению Н. А. Полевого, положение княжеской власти при так называемом «норманском феодализме», пока славянская самобытность не превозмогла скандинавские обычаи, и не началось влияние христианства[184].
При удельной системе, или «феодализме семейном», великий князь - уже глава не разрозненных княжеств, а семейного союза князей, старший в роде, с проистекавшими отсюда правами и отношениями. Он был верховный судьей в ссорах между удельными князьями. «По его велению, — писал Н. А. Полевой, — удельные князья должны были помогать друг другу в войнах и с внешним неприятелем. Он мог лишить удела за неповиновение, мог и переменить уделы, но с общего согласия всех князей», производимого на княжеских съездах. Характер власти удельных князей, по Н. А. Полевому, был вполне монархический: «Каждый из них считался полным властелином своего удела, имел в своем уделе право на имение и жизнь подданных, имел свои дружины, свой Двор, мог объявлять войну и заключать мир с неприятелем». Наследование престола в уделах шло по прямой линии после отца, так что собратья становились вассалами, «считаясь удельными в уделе»[185]. Однако неограниченная власть князей встречала иногда «бунт народный», который позволял захватывать власть любому князю, вне зависимости от его положения в семейном союзе[186]. Таким образом, «правление княжеств было смешением азиатского и византийского деспотизма, и скандинавского феодализма»[187].
Исключительное положение в ряду древнерусских земель, как и многие другие исследователи, Н. А. Полевой отводил Новгородской республике[188]. В ней князь был всего лишь «в числе важных совещателей на вече», избиравшем его, и «полководец, которому платили в жалованье часть государственных доходов». «Малейшее волнение веча и воля посадников», — считал историк, — «могли остановить все его действия»[189].
Во вторую половину периода уделов: от перенесения Великого княжества из Киева во Владимир-Залесский до нашествия монголов (от 1157 до 1236 г.)[190], Н. А. Полевой, рассматривая, главным образом, междукняжеские отношения, замечал дальнейшее усиление княжеской власти. В частности, о деятельности Андрея Боголюбского он писал, что великий князь «хотел соединить силу и могущество не в месте, но в лице, не в старшинстве, но во власти», устанавливая «систему политического единовластия»[191]. Впрочем, главный источник княжеской власти оставался в авторитете и силе определенного князя, и система уделов осталась неизменной[192]. Даже в Новгороде князь мог приобрести значительность, но «только достоинствами, умом, заслугами»[193]. Упрекая Н. М. Карамзина за то, что он вместо истории дает галерею портретов без всякой исторической перспективы, Н. А. Полевой, в конце концов, впадал в тот же самый «грех», излагая дальнейшие события по княжениям и царствам. Правда, доказывая при этом, что правители являются выразителями идей народа и их «двигателями»[194].
Тем не менее, Н. А. Полевой выразил требования, предъявляемые исторической науке современной ему эпохой, утвердил ряд новых понятий и выдвинул ряд новых положений, в частности, и по проблеме княжеской власти в Древней Руси[195]. Главным здесь выступает представление о непрерывном процессе поступательного развития и совершенствования данного политического института[196]. Этот взгляд, несомненно, имел положительное влияние на дальнейший ход изучения княжеской власти в отечественной историографии, хотя и был связан в большей степени с именами других историков.
Критика «Истории русского народа» Н. А. Полевого, начавшаяся уже в 1829 г., не имела столь шумного и плодотворного успеха, как полемика вокруг «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Резко отрицательные отзывы карамзиниста С. В. Руссова и тогда еще поклонника историографа, начинающего преподавателя Московского университета М. П. Погодина, ничего существенно нового и интересного в рассмотрении княжеской власти не дали[197]. Так же, как Н. А. Полевой, последователь идей Ф. Шеллинга и французских историков-романтиков, философ-эстетик и литературный критик Н. И. Надеждин упрекал его в вульгаризации новейших исторических теорий[198]. Несколько смягчая тон критики в отношении «Истории» Н. А. Полевого, выступил А. С. Пушкин[199]. Причем он сделал весьма значимый к тому времени акцент на отрицании феодализма в Древней Руси[200].