"...Путем реальных исследований мы можем знать только один ряд явлений, именно материальные факты; другой же ряд- соответствующие им явления психические- остается недоступным для реального исследования, вследствие чего, как бы мы глубоко ни изучили физиологию и патологию мозговой и нервной системы, мы бы не только не узнали, но и не подозревали бы происходящих в ней психических явлений, если б они не были для нас доступны другим путем,- посредством психического наблюдения" (Кавелин, с. 433).
В этом небольшом рассуждении Кавелин нашел понятие, за которое можно многое отдать. Для любого здравомыслящего человека очевидно, что самонаблюдение, несмотря на все доказательства его невозможности, все-таки есть. Я обладаю такой способностью, и сколько бы мне не доказывали ее невозможность, я же себя наблюдаю!.. Из-за этой очевидности самонаблюдения большинство психологов-субъективистов просто пропускали нападки Конта на самонаблюдение как явную глупость. Но Кавелин нашел то, что позволяет доказать ошибочность этих нападок. А именно.
Конт, вроде бы, прав, утверждая, что когда мы совершаем самонаблюдение, пытаясь наблюдать некое Я в себе, наблюдатель и наблюдаемое раздваиваются и начинают ускользать от нас. Мы как бы оказываемся внутри парадокса вроде апорий Зенона, доказывавшего, что движение невозможно. И действительно, если следовать его, как сейчас говорят, дискретной логике, то все так запутывается, что проще махнуть на спор рукой и сказать: пусть будет по-твоему! Нет никакого движения. Но это же очевидная глупость. Мы все знаем, что движение есть, но не в состоянии отстоять свое знание. И остается сделать только одно, как и сделал слушавший Зенона мудрец: признать, что слова не справляются, замолчать и начать ходить перед спорщиком.
Конт умудрился создать такую же апорию, но только в отношении самонаблюдения. Предложенный им способ говорить о самонаблюдении создает иллюзию доказательности и логичности. Но это только в рамках философской логики рассуждений. Чтобы решить апорию Конта, надо или замолчать и начать самонаблюдение, или выйти из того языка, в котором он строит свои доказательства. Первое ничего не доказывает философу, потому что он занят не самонаблюдением, а философией, то есть способами вести рассуждения о самонаблюдении. Второе же очень трудно и редко кому доступно. Но Кавелин сумел найти этот иной язык.
Всмотритесь в это его простое и даже не остающееся в памяти: "мы бы не только не узнали, но и не подозревали бы происходящих в ней психических явлений".
Все, что касается в этой формуле "узнать", - это философия, точнее, гносеология или наука познания. Иначе, именно то место, где рождаются апории или непонимание. Но вот "подозрения" эти - это не наука, это вообще из другого мира. Это вещь бытовая. "Подозрения" - это донаучное знание, то есть то, с чем ученый приходит в науку или начинает новое исследование. По сути, это подозрение совсем не подозрение, а знание, которое не проверено научно.
Вот я начинаю разговор о самопознании и, без тени сомнения, заявляю, что самопознание делается с помощью самонаблюдения. Почему я в этом не сомневаюсь? Да потому, что я это уже делал. И можно сказать, всю жизнь. Сомнения же появляются только после того, как на сцену выходит философ, весь в белых перчатках, и говорит: а позвольте-ка вам, батенька, запятую поставить! Гносеологически ваше самонаблюдение несостоятельно, потому что оно вообще невозможно!
Но как он пришел к такому утверждению? Как он вообще мог начать говорить на эту тему? Для этого в самом начале у него должно было быть некое подозрение, что самонаблюдение существует и о нем можно говорить. А где жило это "подозрение"! И где он нашел доказательства его отсутствия или невозможности?
Да заглянул в себя туда, где у него имеется его собственная способность к самонаблюдению, пригляделся к ней, так сказать, понаблюдал за собой и пришел к выводу, что такой способности у него нет!..
Но без изначального знания о том, как наблюдать себя, хуже того, без изначального умения, без имеющейся действующей способности наблюдать себя философ не смог бы даже поставить вопрос о самонаблюдении. Просто потому, что он не пришел бы ему в голову... А если бы его ему в голову принесли другие, он бы не понял, о чем идет речь, и пропустил бы эти "пустые разговоры" мимо, как мы и пропускаем мимо множество вещей, не имеющих к нам отношения. Раз Конт затеял возню с самонаблюдением, значит, оно к нему отношение имело, и имело очень сильно.
Но чтобы это стало очевидно, нужно было иметь достаточную широту ума для перехода с научного сленга на язык действительности. Иными словами, нужно было перестать болтать о науке и начать просто жить. Просто жить наукой.
Не думаю, что Кавелина травили за эту находку. Ее, скорее всего, никто из позитивистов и революционных демократов не заметил. Их такие мелочи, как действительное познание мира, не интересовали. Травили его примерно за такие мысли:
"Все психологические исследования нашего времени, имеющие научное достоинство, ограничиваются разъяснением физиологических условий психической жизни. Устройство и отправления органов внешних чувств, физические ощущения тела, доходящие до сознания помимо органов внешних чувств, устройство и отправления нервной и мозговой систем- вот что в наше время исключительно занимает исследователей.
Ученые заслуги их бесспорны. Они подготовляют богатый материал для психологии, но назвать их исследователями психической жизни нельзя.
Мозг и нервы составляют только ее физическое условие; внешние впечатления и внутренние ощущения тела только возбуждают психическую деятельность; но в чем состоит эта жизнь, какие законы этой деятельности- вот чем современная наука мало интересуется, тогда как для психологии имеет величайшую важность не физиологическая сторона психических отправлений сама по себе, а соответствие между физиологическими и психическими явлениями. Такое соответствие, несомненно, существует, и со временем наука, конечно, его откроет и объяснит.
Но для этого необходимо изучение не одних физиологических, а также и психических фактов; к сожалению, на последние теперь мало обращают внимания. Как мы уже заметили, обыкновенная тема и предпосылка всех психологических работ нашего времени состоит в объяснении психических явлений из деятельности нервов и мозга. Такое направление отрицает психологию в принципе" (Там же, т. 3, с. 382).
Сегодня то, что я использую подобные мысли Кавелина, для профессионала выглядит странно: зачем говорить очевидное и всем понятное! И я даже допускаю, что кто-то из его сегодняшних противников незаметно для себя пробурчал: Ну и что? Ничего нового он мне не сказал... Ну, была такая психофизиологическая крайность в психологии в конце девятнадцатого века, сколько можно тыкать этим в глаза?! Современная психология давно ее преодолела!
Вы только вслушайтесь в это! Позвольте себе услышать, что стоит за таким возражением. Ведь оно означает, что современная Психологическая наука, преодолевшая крайности психофизиологии, стоит на позициях очень близких к тому, что говорит Кавелин. Позиции эти за последнее столетие стали гораздо умереннее, чем во времена первоначального накопления научного капитала, и все больше в современной Психологии появляется работ, которые можно считать собственно психологическими. Собственно психологическими в Кавелинском, а не в Сеченовском смысле. Более того, Кавелин даже как бы уже отстает от современного понимания психологии. Все-таки сто тридцать лет прошло, срок не малый! И это хорошо. Наука должна развиваться и идти все дальше.
Беда вот только в том, что современные стандартные учебники психологии по-прежнему называют своим отцом Сеченова, а Кавелина поминают лишь как его неудачного противника. И это после того, как сама эта современная Психология, скрипя зубами и упираясь всеми своими ложноножками, все-таки целый век развивалась именно по тому пути, который наметил для нее в "Задачах психологии" Константин Кавелин. И наметил чуть не за десятилетие до той даты, которую современная Психология считает официальным годом своего рождения как науки. Я имею в виду создание Вундтом первой психологической лаборатории.
Вспомните, вспомните историю психологии. Эта наука рождалась как основа философии, призванная снабжать ее фактами действительных наблюдений над духовной природой человека. К середине девятнадцатого века она сложилась как полностью самостоятельная наука. Но тут, как запоздалая инерция Великой французской революции, на Психологию начинается нападение революционно-демократического Позитивизма, по времени совпадающее с последней французской революцией - болезненно поразившей умы современников Парижской коммуной. Франция после этого кровопускания успокаивается в буржуазной идиллии. Но его призрак остается бродить по Европе и Науке еще на целый век. А уж первые полвека коммунары творят в Науке просто коммунистический террор, пока Коммунизм не побеждает в России и не обращает свой безумный взор одержимого на самих ученых.
Террор однажды исчерпывает себя, и ослабленное им, как кровопусканием, общество переходит от лихорадочного перевозбуждения в анемичную спячку. В этом смысле коммунары и революционные демократы в обществе и позитивисты и марксисты в науке действуют подобно пиявкам при лихорадке. Так и произошло с Россией, Европой и Наукой. Мы точно знаем, что Коммунизм был временем застоя в России и русской Науке, по крайней мере, в русской Психологии. Несколько первых десятилетий двадцатого века очумелые от победы Коммунизма марксисты и материалисты пытались насаждать в Психологии физиологические методы. Создавали всевозможные рефлектологии и рефлексологии. Но уже очень скоро больной начал засыпать, и бормотанье стало не более внятным, чем у правящего страной Брежнева, который был идеальным выразителем психического состояния русского общества.