"Анатомия, Химия, Механика и другие эмпирические науки не могут составить философии, так как сами требуют одушевления высшим философским понятием единой жизни. Физиология есть настоящая основа философии, лишь она может быть в строго смысле умозрительной, она сама философия живой органической природы" (Шпет. Очерки, с. 128).
Вот откуда произрастала непоколебимая уверенность Сеченова и других естествоиспытателей, что они могут отменить все лишние, то есть мешающие им жить уютно, науки.
Не допустить Физиологию в философию и психологию было действительной задачей многих мыслителей. В том числе и Ушинский хотел этого.
И это была мечта. Желание понятное, но неосуществимое, как показала жизнь. Я сознательно привел возражения современной Психологии против метода самонаблюдения. Самонаблюдением действительно не покрывается весь предмет психологии и не решаются все задачи, которые эта наука перед собой ставит.
Возможно, действительно верным подходом была бы примерно такая постановка задачи: Я хочу познать, что такое душа, и буду применять те методы, которые продиктует действительность.
Но в таком случае физиологи победили бы, использовав такой подход как уступку. Политика требует жертв.
И если их не делать, то однажды все завершается большой резней. Ушинский определенно сражается в этом определении, потому что его собственный "Курс психологии" предельно физиологичен в начале. Он начинает с рассказа не о душевных проявлениях, а об устройстве нервной системы. А ее трудно изучать самонаблюдением. Это значит, что он противоречит в этом определении самому себе и противоречит исключительно из желания выглядеть настоящим ученым. Вот поэтому я и считаю, что в этом чеканном и жестком определении отразилась борьба научных сообществ, а не действительность.
Зато в описании самонаблюдения Ушинский разумен и научен в лучшем смысле этого слова. Я даже не буду комментировать его мысли. Отстраняюсь и оставляю вас наедине с умным человеком.
"Что самонаблюдение, основывающееся на врожденной человеку способности сознавать и помнить свои душевные состояния, есть основной способ психологических исследований- в этом не трудно убедиться.
Всякое психологическое наблюдение, которое мы делаем над другими людьми или извлекаем из сочинений, рисующих душевную природу человека, возможно только под условием предварительного самонаблюдения.
Как бы ярко ни выражалась какая-нибудь страсть в лице, в движениях или в голосе человека, мы не поймем этой страсти, если не испытывали в самих себе чего-нибудь подобного. Поэт, метко и ярко выразивший какое-нибудь человеческое чувство, остается непонятным для того, кто не испытал этого чувства, хотя бы в слабейшей степени. Дитя, читающее лирические или драматические произведения, в которых выражены чувства, доступные только взрослому, или изучающее басни, проповеди и вообще такие произведения, в которых рисуется нравственная природа взрослого человека, читает и изучает только слова и ничего более, кроме слов. Напрасно мы старались бы толковать слепому, что такое цвета, и глухому, что такое звуки.
Чтобы обозначить еще яснее отношение психологии к наблюдению и самонаблюдению, позволим себе построить небольшую гипотезу. Предположим, что явно выразившееся стремление современной физиологии увенчалось успехом и что этой науке удалось доказать, что все явления в жизни животных и людей, которые приписывались прежде сознанию и воле, суть ни что иное, как неизбежные "роковые " рефлексы, по меткому выражению профессора Сеченова.
Положим, что я, приняв этот вывод науки с полною верою, введу его в свое миросозерцание: чем же должен показаться мне тогда весь живой, внешний для меня мир, вся деятельность животных и людей?
Одною рефлектирующею машиною, вовсе не имеющею нужды в сознании, чувстве и воле, чтобы делать то, что она делает. Спрашивается, разуверюсь ли я тогда в существовании сознания, чувства и воли? Конечно, нет: я буду ощущать их в самом себе. И только потому, что они во мне совершаются, буду убежден, что они действительно существуют.
В таком скептическом отношении к внешнему миру, конечно, не стоит ни один человек. Но именно в таком отношении ко всем наблюдениям должна стоять психологическая наука. Она должна начинаться с самонаблюдений и к ним же возвращаться.
Если же она говорит о психических явлениях у других людей, то не иначе, как по аналогии, заключая по сходству в проявлениях о сходстве причин: путь всегда неверный, если нет для поверки его другого, более прочного критериума. Таким же критериумом для психических аналогий является опять самонаблюдение, опять- самосознание человека.
Если есть что-нибудь, в чем я не могу сомневаться, то это только в том, что я ощущаю то, что ощущаю.
Я могу сомневаться в том, чувствуют ли другие люди подобно мне, соответствуют ли мои ощущения действительному миру, их вызывающему, могу даже сомневаться в существовании самого внешнего мира, как сомневался, например, Беркли; могу все принимать за сон моей души, как принимал Декарт, приготовляясь к своим философским исследованиям. Но замечая сходство или различие в моих собственных ощущениях, я не могу сомневаться в том, что эти различие или сходство действительно существуют, ибо эти ощущения совершаются во мне самом, мною самим и для меня самого. В этом отношении психология самая несомненная из наук" (Ушинский, с. 189-190).
Это полноценный первый мазок в русской картине психологии самонаблюдения. Конечно, он не исчерпывает психологических воззрений Ушинского, но для моих целей он достаточен. Поэтому рассказ о психологии Ушинского можно завершить и перейти к самому неоцененному психологу России - Константину Кавелину.
Глава 5. Зрячему в пещере слепых хуже слепого. Кавелин
Константин Дмитриевич Кавелин (1818-1885) был самым большим русским психологом. Он был гением, но с судьбой быть не понятым и не принятым веками. По крайней мере, современная русская Психология до сих пор ничего о нем не знает и не понимает его. Историки Психологии, конечно, поминают его изредка в своих работах, но сами психологи, мне кажется, вообще не читали Кавелина и даже не считали нужным его читать просто потому, что про него было однажды сказано, что он не прав. На самом деле они знали о Кавелине чуть больше, они с институтской скамьи знают, что Кавелин был противником того направления в Психологии, к которому принадлежат они. Точнее, в которое они хотят прийти.
Иными словами, вопрос о том, читать или не читать Кавелина, скрыто встает перед молодым психологом в самом начале его карьеры, а это значит, тогда, когда он только пытается стать своим в определенном сообществе - Сообществе академических психологов. А это сообщество родилось на фундаменте, в который для крепости был живьем заложен человек. В древности это называлось строительной жертвой. И жертвой этой был Константин Дмитриевич Кавелин.
Именно с ним воевали Сеченов, "Современник" и все последующие психофизиологи вплоть до нашего времени как с главой русских "субъективистов". Но по большому счету Кавелин не был сторонником Субъективной психологии, и мне до сих пор непонятно, почему именно его избрали тогда для травли.
Жизнь вообще постоянно играла с Кавелиным какие-то дикие шутки. Одной из них было то, что Кавелин считал себя позитивистом и старательно создавал у читателей впечатление, что делает "положительную науку". Мне кажется, это была лишь попытка спрятаться от преследований общественного мнения. И попытка неудачная, хотя внешне Кавелин выглядит совершенным позитивистом. И все дореволюционные историки философии так и числили его среди русских позитивистов.
Почему же спрятаться не удалось, несмотря на все старания? Слишком велика была та махина, которую он пытался спрятать. Слишком она не вмещалась в те одежки, которыми пытался ее прикрыть Константин Дмитриевич.
Его позитивизм был чисто русским. Этакий здравый смысл в науке, именуемый "положительным знанием".
После Кавелина большинство русских ученых именно так и относилось к позитивизму, - используя его язык, они отмахивались от положений собственно контовской философии. Отмахивались, как от абсурда, от недалекой французской зауми. Но Кавелин был гением, и его мозги, может, даже против его воли, пытались ухватить суть любого явления. Он, я думаю, совершенно искренне делал "положительную науку".
Но при этом, может быть, даже невольно и незаметно для самого себя, извлекал смысл даже из абсурда.
Большинство ученых субъективного направления, как вы заметили по предыдущим статьям, просто пропустили контовские нападки мимо, словно не стоящие внимания. Кавелин же походя решил их, как задачу. Это было настолько впереди возможностей понимания Науки того времени, что его никто и не понял. Ни философы-субъективисты конца девятнадцатого века, ни психологи начала коммунизма, ни современные русские наследники коммунистической психологии. Хотя я не прав. Это поняли враги, то есть русские позитивисты, во главе с физиологами. Вот они сразу почуяли, что именно Кавелина надо уничтожить.
В шестидесятые годы девятнадцатого века в России позитивизм развернул битву за захват власти в Психологии. Ее отголоски вы видели в статье Ушинского. Понаблюдав за этой возней, Кавелин пишет исследование предмета и метода психологии, а также определяет шаги, которые надо сделать, чтобы эта наука стала самостоятельной. Он издал свои размышления под заглавием "Задачи психологии" в 1872 году.
По сути, в этой работе он вел спор с позитивизмом, хотя и не поминал Конта. Какой спор?
Во-первых, надо сразу сказать, что он отвергает контовское утверждение, что самонаблюдение невозможно: