"Петр создал ее Кадры, век Елизаветы и Екатерины наполнил их духом времени, духом просвещения и революции. Да и какое же иное содержание могла воспринять эта абстракция от абстракции? Радищев, Новиков - первые уже сложившиеся интеллигенты, и как характерно, что младенец (интеллигенция) был сразу же повит масонством.
Отрицательная антигосударственная оппозиция и стала делом интеллигенции" (Болдырев, с. 55).
Но в XVIII веке это противостояние было еще неярким. Интеллигенция постоянно питала надежду, что будет призвана на службу, что время от времени и случалось. Поэтому она лишь невнятно попискивает от лица то ли просвещения, то ли гуманизма. В это время ее еще очень сильно заботит, что она инородна в России и не имеет здесь корней. И интеллигенция начинает изучать народ, чтобы стать его представителем и, благодаря этому, заручиться его силой в борьбе с государством. Из этого со временем родится народничество, а потом революция. Но это со временем.
А сразу рождается тот "гуманизм" интеллигенции, который мы знаем до сих пор. Николай Болдырев пишет о нем так:
"Под крылом государства и вне его какая-то квинтэссенция отвлеченного и потому самого злостного гуманизма скопилась в головах государственно-безработной интеллигенции. Россия стала второй родиной революции. Интеллигенция воплотила в себе атомистический гуманизм.
Специфическая черта интеллигенции - это противостояние не простому народу, а государству: она, другими словами, за массу против организованного в государстве народа" (Там же).
Про этот "гуманизм" заемных мозгов интеллигенции, выразившейся в идее "народности" Густав Шпет сказал в своей "Истории Русской философии" слова, наполненные болью:
"Новая интеллигенция сама претендовала на то, чтобы в лозунге "народности" выразить свою идею лишь до тех пор и постольку, пока и поскольку она видела в ней заимствованную идею" (Шпет. Очерки русской философии, с. 308).
Так и до сих пор русский интеллигент считает своим долгом быть в курсе всего, что появляется новенького на Западе, а народ видит, как массы, на которые можно воздействовать словом, чтобы давить на правительство. Ярче всего это видно в прессе и на телевидении.
Начало же этому было положено в середине XIX века, когда Русское правительство объявило "народность" своим делом и тем выбило почву из-под ног интеллигенции. Государство само стало народным! Больше не нужны самозванные посредники!
Это был крах, и интеллигенция по-настоящему озлобилась на государство. Началась война, и с ней на ненависти и крови зародилась новая, неправительственная интеллигенция. Психологическим стержнем этого общественного движения стала ненависть, упрятанная за модными способами подачи мысли. Ведь интеллигент - это человек, могущий и обязанный говорить о том же самом иными, иностранными словами. А что прятала интеллигенция, начиная с Белинского? Ненависть. Неистовую ненависть. Оттого основным оружием интеллигенции и стала травля. Травят ядом. А яд, в отличие от мечей или ружей, не виден. Его не разглядеть ни в вине, ни в печатной статье, пока не почувствуешь его действие. Яд интеллигенции - это ее глубокая скрытая обида на государство и сильно сдержанная приличиями ненависть ко всем, кто ее не ценит.
Прекрасный русский философ Г. П. Федотов в 1926 году, говоря об интеллигенции, начинает ее с Белинского:
"Есть в истории русской интеллигенции основное русло - от Белинского, через народников к революционерам наших дней. Думаю, не ошибемся, если в нем народничеству отведем главное место.
Никто, в самом деле, столько не философствовал о призвании интеллигенции, как именно народники" (Федотов, с. 407).
Те самые народники, про которых Ленин говорил: "Страшно далеки были они от народа". Что означает, что народ им, как и коммунистам, был нужен лишь для политических целей, как масса, которой можно угрожать правительству.
Именно об этом периоде в жизни русской интеллигенции Шпет, не сдерживаясь, пишет как о зарождении нового сообщества, замешанного пока еще не на крови, но уже на чувстве ненависти.
"Теперь (в 30-50-е годы XIX века- А.Ш.) это было рождением нового духа умственной культуры. Можно говорить о большей или меньшей любви нового поколения к старшему, но еще не было большей или меньшей степени слепой ненависти, не было характеризующей следующее поколение (60-х годов. Время Белинского и "Современника "- А.Ш.) самодовольной насмешки трезвых детей над охмелевшими от идей отцами. Новое честно шло на смену старому, и только когда последнее силою не уступало своего места, началась борьба. Взаимная ненависть выросла лишь когда стало ясно, что победит не убеждение, а физическая сила" (Шпет. Очерки русской философии, с. 511).
Что же такое интеллигенция XIX века и что такое та борьба, которую она вела? Воспользуюсь размышлениями Федотова. Образы, которые он создает, очень сильно перекликаются с моими собственными.
"Прежде всего, ясно, что интеллигенция - категория не профессиональная. Это не "люди умственного труда" (intellectuels). Иначе была бы непонятна ненависть к ней, непонятно и ее высокое самосознание.
Приходится исключить из интеллигенции всю огромную массу учителей, телеграфистов, ветеринаров (хотя они с гордостью притязают на это имя) и даже профессоров (которые, пожалуй, на него не притязают).
Сознание интеллигенции ощущает себя почти как некий орден, хотя и не знающий внешних форм, но имеющий свой неписанный кодекс чести, нравственности, - свое призвание, свои обеты. Нечто вроде средневекового рыцарства, тоже не сводимого к классовой, феодально-военной группе, хотя и связанное с ней, как интеллигенция связана с классом работников умственного труда. <...>
Может быть... интеллигенцию следует определить, как идейный штаб русской революции? Враги, по крайней мере, единодушно это утверждают, за то ее и ненавидят, потому и считают возможным ее уничтожение - не мысли же русской вообще, в самом деле? Да и сама интеллигенция в массе своей была готова смотреть на себя именно таким образом. <...>
У всех этих людей есть идеал, которому они служат и которому стремятся подчинить всю жизнь: идеал достаточно широкий, включающий и личную этику и общественное поведение; идеал, практически заменяющий религию,... но по происхождению отличный от нее. Идеал коренится в "идее", в теоретическом мировоззрении, построенном рассудочно и властно прилагаемом к жизни, как ее норма и канон.
Эта "идея" не вырастает из самой жизни, из ее иррациональных глубин, как высшее ее рациональное выражение. Она как бы спускается с неба, рождаясь из головы Зевса, во всеоружии, с копьем, направленным против чудовищ, порождаемых матерью-землей. Афина против Геи- в этом мифе (отрывок гигантомахии) смысл русской трагедии, то есть трагедии русской интеллигенции" (Федотов, с. 406-408).
Вот битва, в которой, или ради которой, была рождена Русская интеллигенция. И как вы понимаете, сейчас она сильно изменилась. Учителя и врачи все-таки прорвались в ряды интеллигенции, а профессора с удивлением примут сомнения в собственной интеллигентности. Но до этого состояния еще долгий путь.
Моей же задачей было обрисовать условия, в которых развивалась русская Субъективная психология.
А развивалась она в условиях Великой битвы, где тот, кто не с нами, - против нас! И что самое для меня в ней поразительное - это то, что русская интеллигенция XIX века сделала своим личным врагом само понятие "Души". Они точно задались целью искоренить и Душу и даже ее имя. Искоренить даже самое память о Душе. Зачем? Как это вообще возможно? Разве сами они не чувствовали движений собственных душ? Или есть люди, у которых нет души?
Но что тогда есть? Огнь горящий или пламенный мотор? Или же некий образ, идея, способная заменить собой то, чем у обычного человека является душа? Та самая Мечта, что одержала творцов науки?
Не знаю, но с середины Х1Хвека интеллигенция считает своим охотничьим заповедником именно душевную жизнь людей. Интеллигент не может бить по лицу, тело вообще унизительно для него. Зато он великий знаток до всего душевного. Я бы назвал интеллигентов егерями или горними стрелками. Охота за душами, которую ведут они, - часть какой-то Великой и древней битвы. Очень древней... Из тех, что разворачиваются в мифах.
Отголоски этой битвы явственно звучат в книге Ушинского. Но это лишь дополнительный слой, который, как и позитивизм, нужно уметь различать внутри научного текста, чтобы понимать, что же было собственной мыслью автора. Меня в данном случае интересует возможность самопознания с помощью русской Субъективной психологии. Соответственно, я заранее стараюсь сделать явными все политические напластования, чтобы они не мешали понять психологию самонаблюдения.
Я приведу мнение Ушинского о самонаблюдении полностью, потому что оно дает представление о самых общих взглядах русского общества той поры на этот предмет. Это то, что может считаться началом, первым мазком картины русской Науки самопознания.
Итак:
"Наблюдение есть метод естественных наук; самонаблюдение - метод психологии" (Ушинский, с. 188).
Определение настолько же чеканное, как и исходное определение Гефдинга: психология есть наука о душе.
И означает оно то, что задача Ушинского - не допустить Физиологию в психологию, а тем самым отстоять свой предмет психологии, который доступен только психологическому исследованию просто потому, что совсем не поддается никаким другим способам исследования.
Позволю себе крошечное отступление, чтобы привести пример того, насколько не была надуманной эта задача Ушинского. Как образованный человек он не мог не знать своих русских предшественников. К примеру, книгу профессора Медико-Хирургической Академии Д. М. Велланского "Биологическое исследование Природы в творящем и творимом ее качестве", изданную еще в 1812 году.
Велланский был последователем Шеллинговской натурфилософии. А Шеллинг, как вы помните, заговорил о положительной науке еще раньше Конта. По сути, Велланский создал символ веры русской интеллигенции середины девятнадцатого века. В пересказе Шпета он звучит так: