У наших психологов определенно торчит из какого-то места банан, когда они читают Радищева. А нужен он затем, чтобы не заметить простую и разрушительную для академической Психологии вещь: Радищев надеется, что ему удастся снова быть вместе с близкими когда-нибудь, хоть после смерти, для чего нужно обратить взор на себя, проникнуть им сквозь все те слои, что мешают, до познания самой сердцевины своего Я, и тогда возможно бессмертие, тогда мы будем, будем!..
Это значит, что если бы психология развивалась по Радищеву, то действительно развивалась бы в рамках совсем иной парадигмы, а попросту, решала бы совсем другую задачу. Не материализма искал Радищев, а бессмертия. А русская психология, если она хоть сколько-то думает о людях, должна бы сражаться не за идеологические абстракции, а за очень важное и нужное. Она должна быть наукой, которая от лица всех нас и для всех нас ищет, со всей силой своей научности, ищет, как достичь бессмертия. Она же занята одним: с помощью глубочайшей убежденности в исходных установках заставить всех поверить, что смерть неизбежна.
Во всяком случае, если бы психологи действительно уважали и развивали идеи Радищева, русская психология была бы наукой самопознания и искала возможность бессмертия. Как бы трудна ни была эта задача...
Что же касается того, что Радищев в одной части своего труда идеалист, а в другой материалист - это всего лишь прием исследования. Он последовательно движется к цели, проходя насквозь и телесность, и духовность. И в телесности он бессмертия действительно не находит.
Иван Лапшин, хороший русский философ, высланный из России в 1922 году, писал о Радищеве прямо накануне собственной ссылки:
"Первая книга трактата - философское введение, во второй выдвигаются доводы против нематериальности и бессмертия души, две остальные представляют опровержение этих доводов с точек зрения метафизической, психологической и моральной" (Лапшин, с. 148).
Иными словами, сначала Радищев ставит задачу поиска бессмертия, хотя бы для души, затем выдвигает возражения от лица материализма, а потом опровергает эти возражения. Так увидел то же самое сочинение философ, не разделявший мировоззрение нашего Психологического сообщества.
И я думаю, он ближе к истине, или, по крайней мере, к Радищеву, потому что Радищев завершает свое исследование таким выводом:
"Повторим все сказанное краткими словами: человек по смерти своей пребудет жив: тело его разрушится, но душа разрушиться не может: ибо несложная есть (то есть простая настолько, что дальше ей не на что разлагаться, как единице - А.Ш.); цель его на земле есть совершенствование, она же пребудет целью и по смерти" (Радищев, с. 144).
Как из этого можно было вычитать то, что вычитывала академическая Психология, для меня остается тайной их психологии. Но психология психологов есть вещь настолько сложная, что ей стоило бы умереть.
А между тем она борется за жизнь, даже убивая другие Идеи, Мечты и людей. А когда убить не может, то замалчивает, тем самым обрекая на смерть в Науке. В следующих главах я буду рассказывать о русских психологах, кого так или иначе замолчали. И многих настолько, что их просто нет в русской психологии. Нет насмерть.
Но Радищев надеялся и мечтал встретиться с нами после смерти, поэтому я и рассказываю о его психологии. Я опускаю подробный пересказ его небольшого трактата, потому что надеюсь, что у вас появится желание прочитать его самим. К тому же я намерен рассказать о его науке самопознания в следующей книге.
А пока я приведу лишь прощальную строчку, которой Радищев завершил свое послание из прошлого в настоящее:
"Ты будущее твое определяешь настоящим; и верь, скажу паки, вечность не есть мечта".
После вивисекции Радищева М. Г. Ярошевский, выделявший, как вы помните, курсивом "свойства вещества" в трактате Радищева, "выделил" их во всей русской психологии девятнадцатого века, поэтому следующий рассказ из русской истории называется у него "Материалистическое учение русских революционных демократов" и относится, как вы понимаете, к середине и второй половине девятнадцатого века. Соответственно, можно предположить, что в первой половине вообще ничего стоящего внимания историка в русской психологии не было. Банан в ухе - очень удобное приспособление для избирательности восприятия.
Как историк по исходному образованию, могу сказать: по понятиям чести исторического сообщества это - преступление! Ярошевский все-таки не был историком по своей сути и даже призванию, он всего лишь общественник, которого партия направила на подъем университетов. А мог оказаться и в колхозе. Какая, в общем-то, разница, что поднимать или разваливать большевику!
Что же касается истории психологии девятнадцатого века, то, к счастью, в русской культуре имеется несколько работ, восстанавливающих этот пробел. Поскольку психология долгое время считалась частью философии, писали о ней философы. Разделы, посвященные психологии, имеются в легко доступных сейчас очерках по истории философии Э. Радлова, Г. Шпета и В. Зень-ковского. Будет справедливо кратко рассказать о том, как же начиналась русская психология.
Эрнест Леопольдович Радлов, долгие годы бывший директором Петербургской Публичной библиотеки, начинает свой рассказ о психологии в "Очерке истории русской философии" 1912 года, очевидно, глядя на книжную коллекцию Публички:
"Литература по психологии относительно весьма богата, особенно много переводов, но имеется и изрядное количество оригинальных сочинений, как общих курсов, так равно и монографий. Объясняется это, конечно, тем, что психология была предметом преподавания как гимназического, так и университетского и духовно-академического, поэтому по русской психологической литературе легко проследить и все изменения, которые произошли в недрах самой психологии, то есть легко заметить, как из чисто умозрительного знания она постепенно стала психологией наблюдательной и, наконец, опытной или экспериментальной.
Вместе с изменением содержания и методов психологии менялось и ее отношение к философии. В Лейбнице-Вольфовой философии психология занимала место равноправное с другими науками и распалась на умозрительную и эмпирическую, причем, рациональная или умозрительная трактовалась в связи с общими метафизическими проблемами.
В немецкой идеалистической философии психология играла лишь второстепенную роль, будучи заслонена гносеологией; психология понималась как история души. К учению о душе применялся принцип развития и устранялась теория способностей.
В позитивизме и материализме первой половины XIX столетия психология совершенно исчезает; она становится главой общей физиологии; следовательно, теряет свою самостоятельность и превращается в физиологическую психологию.
С возрождением метафизики психология, как самостоятельная наука, восстановляется, более того, психология, сыгравшая важную роль в возрождении метафизики, становится на некоторое (недолгое, правда) время основной философской наукой, даже основной наукой вообще, - так, например, смотрел на психологию П. Лавров, - но это увлечение психологией - в юриспруденции, например, Петражицкий является его выразителем - вскоре проходит, а остается самостоятельная наблюдательная наука, в которой развиваются два главных направления - немецкое и английское и, наконец, появляются господство эксперимента и лабораторное исследование психических явлений" (Радлов, с. 155-156).
Вот самый общий очерк того, как развивалась психология вообще и вслед за ней русская психология в девятнадцатом веке. Далее Радлов рассказывает только о том, что знали о психологии русские. Может быть, точнее было бы сказать, о том, как психология из бытовых знаний о поведении человека и свойствах его души образовывалась в сознании русского человека в науку:
"Первые сведения по психологии, встречаемые в литературе, заимствованы у Дамаскина в переводе Иоанна, экзарха Болгарского. Платоновская психология Дамаскина была заменена аристотелевской в Киевской коллегии и в академии, затем в XVIII веке господствует в академиях Лейбнице-Вольфова философия, представленная в руководствах Баумейстера, Винклера и других" (Там же, с. 156).
Здесь сразу же встречается мысль, которую стоит отметить. Это упоминание Платоновской психологии и Иоанна экзарха Болгарского. Иоанн экзарх Болгарский - это огромное сочинение с названием "Шестоднев", написанное приблизительно в начале десятого века и очень быстро оказавшееся одной из самых читаемых книг на Руси.
Шестодневы, возможно, самые важные книги Христианства после Евангелий. Шестодневы - это толкования шести дней творения, а значит, это записи христианского Образа мира. Иначе говоря, той самой картины, с которой и воевала Наука лучшими своими умами.
Шестодневы начали писаться буквально в первые же века христианства и были, что называется, популярнейшим чтивом на протяжении тысячелетий. Христианство, точнее, христианская философия, было детищем двух родителей - Иудаизма и античной философии. Библия была признана истоком христианства, и здесь христианская мысль была не вольна искать хоть какой-то свободы. А вот от античного наследия многие отцы церкви рады были бы избавиться, как от чумы или проказы, и ненавидели его всеми силами своей души.
Но многие, наоборот, были приверженцами античного мировоззрения, античного почитания разума и античного представления о том, как устроен мир. "Шестоднев" Иоанна экзарха Болгарского являлся своего рода собранием представлений разных отцов церкви, но более всего Василия Великого и Севериана Габальс-кого. Упомянутый Радловым Иоанн Дамаскин имел для Иоанна экзарха меньшее значение, хотя и упоминается множество раз.