Однако часто эта функция упоминания города осложнена дополнительными функциями. Например, в «Письмах римскому другу (Из Марциалла)» (1972), помимо указанной связи Рима с конкретными историческими фигурами, реализуется оппозиция «столица – провинция», в целом неактуальная для творчества Бродского, но характерная для общеязыковой картины мира.
Интересно также использование топонима в стихотворении «Письмо в бутылке», (1964):
в Веймаре пусть Фейербах ревет:...
Это – яркий пример того, когда упоминание города служит ориентиром не только в пространстве, но и во времени, маркируя определенную эпоху.
При большем сближении человека и города значение города становится более дифференцированным, и служит уже для обозначения определенного этапа в жизни человека, некоего факта его биографии.
Эта функция упоминания города представлена следующими текстами:
И он изучал в Сарагосе право Человека
и кровообращение Человека – в Париже. <...>
в 1653 году,
в Женеве,
он сгорел между полюсами века:... (Стихи об испанце Мигеле Сервете, еретике, сожженном кальвинистами. 1959);
А помнишь – в Орше: точно так же – ночь.
Весна? весна. А мы в депо. Не вспомнил?
Буфет открыт – такой, как здесь, точь-в-точь.
Луна горит, и звезды смотрят в Гомель. («Пришла зима, и все, кто мог лететь...» 1964-1965).
он в Кракове грустил о фатерланде (Два часа в резервуаре. 1965)
Также интересно рассмотреть дополнительные функции, которые может приобретать топоним, употребленный в рассматриваемом контексте. Так, например, в стихотворениях 1961-1962 годов вырисовывается специфический образ Москвы:
когда в Москве от узких улиц
сойду когда-нибудь с ума... (Три главы. Глава 1. 1961) ;
Ну, вот Москва и утренний уют
в арбатских переулках парусинных... (Я как Улисс. 1961);
И все жива в тебе Москва,
и все мерещится поспешно
замоскворецкая трава,
замоскворецкие скворешни. («Уже три месяца подряд...» 1962).
Как можно судить исходя из трех приведенных выше отрывков, Москва для Бродского в этом значении становится символом определенного истекшего временного промежутка. Москва становится для Бродского прежде всего городом-воспоминанием.
Стоит также отметить, что в первом тексте город становится одновременно причиной вступления лирического героя на новый жизненный этап и маркером состояния героя на этом этапе.
Функция топонима в стихотворении «Инструкция опечаленным» (1962) («Я ждал автобус в городе Иркутске…»), осложнена также тем, что город становится также маркером далекого и поэтому чуждого. С первой строки стихотворения упоминанием этого топонима создается ощущение отчужденности, которое усиливается по ходу стихотворения и реализуется в сентенции: «Чужбина так же сродственна отчизне,// как тупику соседствует пространство» (I, 188). В этом стихотворении, таким образом, создается не просто ощущение отчужденности, но и ощущение отчужденности на родине, поскольку Иркутск, российский город, становится в финале стихотворения «чужбиной».
Также заслуживает внимания дополнительная функция топонима в стихотворении «Колесник умер...» (1964):
Колесник умер, бондарь
уехал в Архангельск к жене.
В этом тексте упоминание топонима оказывается контекстуальным синонимом исчезновения, смерти, прекращения биографии. В рассматриваемом нами случае дополнительным становится мотив, крайне важный для Бродского (город как смерть), что будет показано далее.
В стихотворении «Псковский реестр» (1963) данное значение характерно для приведенной цитаты:
Припомни март,
семейство Найман.
Также важно отметить то, что поездка во Псков, о которой говорится в этом тексте, становится также сознательно устанавливаемым маркером определенных событий в прошлом, о чем свидетельствует посвящение и повышенная частотность глаголов со значением припоминания. Также Псков ассоциируется для Бродского с определенными культурными объектами (одним из воспоминаний, вошедших в «Псковский реестр», становится картина Марка Шагала, по-видимому, «Купание ребенка», которая выставлена в Государственном объединенном историко-архитектурном и художественном музее-заповеднике г. Псков).
С другой стороны, Изборск и Псков – это определенные образы, которые в сознании Бродского становятся символом «русского духа»: об этом свидетельствуют зрительные образы, воспроизводящие церкви Пскова, а слова определенного лексическо-семантического поля (гуси; нарочито-просторечное название картины Шагала «Мытье»; маковки; снег; лед; сугробы; катание; простор и т.п.). В связи с этим можно предположить, что в стихотворении «Псковский реестр» Бродский изображает свою Родину, те важнейшие ее компоненты, которые для него входят в это понятие: на образ России накладывается дружбы, любви, искусства (живопись, архитектура, поэзия), создавая тем самым образ родины. Вместе с тем поэт изображает свою обычную, счастливую жизнь (любой предмет// - свидетель жизни. I, 348). Таким образом, на базе образа Пскова утопически изображается жизнь на родине.
Интересно упоминание городов в цикле «Из «Школьной антологии»»:
1)Теперь вокруг нее – Владивосток... (Из «Школьной антологии». Ж. Анфицерова. 1966-1969)
Здесь город становится описанием всей жизни женщине после замужества. Город обозначает отдаленность, отдельность, одиночество. Маркируя, таким образом, жизненный этап, топоним окрашивает его определенным настроением, которое будет развито далее в стихотворении.
2)Второго января, в глухую ночь,
Мой теплоход отшвартовался в Сочи. (Из «Школьной антологии». А. Фролов. 1966-1969)
В этом стихотворении город становится маркером встречи лирического героя со своим бывшим одноклассником.
Третий вариант функции связи названия города и человека относительно редок. Это – полное отождествление человека и города. В данном случае судьба человека, его эмоции и мысли оказываются параллельны судьбе города. (Хочу здесь подчеркнуть, что речь идет о связи топонима и человека)
Мы можем обнаружить следующие примеры подобной связи:
В мой Рим, не изменившийся, как ты,…
Пишу я с моря. (Ex ponto (Последнее письмо Овидия в Рим). 1965).
Значительную роль данная функция играет в «Большой элегии Джону Донну». В тексте этого произведения находим:
Лондон крепко спит.
<...>И херувимы все – одной толпой,
обнявшись, спят под сводом церкви Павла. (Большая элегия Джону Донну. 1963)
В этом стихотворении Лондон умирает вместе с Джоном Донном. Однако Лондон одновременно становится и небесным градом: в его главном соборе (St. Paul’s Cathedral, у Бродского – церковь Павла) херувимы оказываются не рисунком фресок, а существами. Таким образом, город вместе с душой Джона Донна возносится до посмертного небесного пространства.
Интересна также неявная реализация этой функции в стихотворении «Пограничной водой наливается куст...» (1962) (И с полей мазовецких журавли темноты// непрерывно летят на Варшаву). В этом стихотворении, посвященном Z.K. (Зофье Капусцинской, той женщине, чьим именем названа поэма «Зофья» того же года написания), город для поэта соотносится с его жительницей. При этом название польской столицы становится также и знаком пространства, недосягаемого для поэта, возникает образ непреодолимой для поэта границы, также перекликающийся с поэмой «Зофья» (...предел недосягаемости ваш, I, 174).
В этой функции название города встречается еще раз в тексте «Дидона и Эней». При этом интересно, что, во-первых, такая однозначная связь возникла еще при зарождении мифа об Энее и Дидоне, во-вторых, интересны те средства, при помощи которых она осуществляется у Бродского:
И великий муж
Покинул Карфаген.
Она стояла
Перед костром, который разожгли
под городской стеной ее солдаты,
и видела, как в мареве его,
дрожавшем между пламенем и дымом,
беззвучно рассыпался Карфаген
задолго до пророчества Катона. (Дидона и Эней. 1969)
В данном случае упоминание города является одновременно и знаком чувства: здесь разлука с любимым оказывается равносильна гибели города. При этом несколько странным видится слово «пророчество» рядом с именем римского сенатора Катона-старшего. Его фразу, ставшую афоризмом - «Карфаген должен быть разрушен» - едва ли можно отнести к пророчеству, скорее это программа действий, чуть ли не приказ. Но, поскольку точка зрения в данном стихотворении перенесена в Карфаген, то любое событие оценивается с позиции этого города. Он вбирает в себя весь весь мир, поэтому слова Катона воспринимаются так, как если бы они были сказаны в Карфагене. Соответственно, из слов-угрозы они превращаются в слова-пророчество.
Интересно, что Эней, покинувший Дидону, должен был стать родоначальником римлянин, разрушивших Карфаген. Разбив сердце Дидоны (после отплытия Энея Дидона покончила с собой, о чем перифрастически говорится и в стихотворении Бродского (костер, в котором было сожжено тело Дидоны)), он делает также шаг, который приведет к разрушению города, построенного Дидоной. Таким образом, происходит переосмысление античной истории: отношения между людьми отражаются в судьбе городов, основанными ими. Таким образом, Бродский на примере античной легенды доказывает непосредственную связь человека и его города. Наиболее ярко на то указывает также и то, что смерть Дидоны показана как разрушение Карфагена: мы видим, как город «беззвучно рассыпается» для человека, который смотрит на него сквозь разгорающийся огонь.
Еще одна функция упоминания в тексте названия города – маркировка точки пространства – актуализирует дополнительные коннотации того или иного топонима. Так, например, в «В озерном краю» (1972):
В те времена в стране зубных врачей,