В 1777 году в память о событиях Крымской войны за решеткой, отделяющей от Столбовой дороги часть Баболовского парка Царского Села была поставлена колонна. Сохранилось воспоминание о том, как ее перевозили: «Оная колонна доставлена из Сибири и по именному Ея Императорского Величества повелению, отдана была в контору строения соборной Исаакиевской церкви, где отделана в надлежащем совершенстве под дирекцею господина генерал-аншефа и кавалера его сиятельства графа Якова Александровича Брюса. Сия колонна была положена на сани, сделанные из брусьев длиною в 16 аршин; тягости в себе имела 1.950 пуд; лошадей в упряжи было 120, с места, где была работана, тронулась она по утру в 8 часов 15 минут; в Сарское Село привезена к своему месту тогож числа пополудни в 4 часа. Когда оная колонна везена была мимо дворца, то Ея Императорское Величество и Их Императорския Высочества удостоили оное Своим зрением, и в знак благоволения Своего, Ея Императорское Величество соизволила выдать мастерам и работникам, бывшим при провождении колонны, 800 рублей, а статскому советнику господину Сомичеву, который сию тяжеловесную штуку без всякой остановки препроводил до Сарскаго Села, изволила пожаловать золотую с бриллиантами табакерку. Во время же, как оную колонну везли чрез город, улицы наполнены были зрителями, которые удивлялись без затруднены движимой тяжести, тем наипаче, что в том находили образ неусыпных попечений о славе своих подданных Великия Екатерины: которая не довольствуется великих дел творением, но при том тщится сохранить оныя в безконечной памяти щастливых потомков наших»[6].
Значительную долю в мемуарах занимают детальные описания быта членов императорской семьи в его связи с Царским Селом. Зачастую те или иные объекты Царского Села приобретают известность, а порой и название (как «Каприз») благодаря событиям, связанным с повседневной жизнью высокопоставленных особ. В мемуарах Екатерины II можно встретить как восхищение ореховым ломберным столиком Екатерининского дворца, так и переживания по поводу обморока Елизаветы у Знаменской церкви Царского Села: «Императрица находилась в начале сентября в Царском Селе, где 8 числа, в день Рождества Богородицы, пошла пешком из дворца в приходскую церковь, находящуюся в двух шагах от Северных ворот, чтобы слушать обедню. Едва обедня началась, как Императрица почувствовала себя нехорошо, вышла из церкви, спустилась с маленького крыльца, находящегося наискосок от дворца, и, дойдя до выступа на углу церкви, упала на траву без чувств, среди толпы, или, вернее, окруженная толпой народа, пришедшего на праздник со всех окрестных сел слушать обедню. Никто из свиты Императрицы не последовал за ней, когда она вышла из церкви, но вскоре предупрежденные дамы ее свиты и наиболее доверенные ее побежали к ней на помощь и нашли ее без движения и без сознания среди народа, который смотрел на нее и не смел подойти. Императрица была очень рослая и полная и не могла упасть разом, не причинив себе сильной боли самим падением. Ее покрыли белым платком и пошли за докторами и хирургом; этот последний пришел первым и нашел, что самое неотложное—это пустить ей кровь тут же на земле, среди и в присутствии всего этого народа, но она не пришла в себя. Доктор долго собирался, будучи сам болен и не имея возможности ходить. Принуждены были принести его на кресле: это был покойный Кондоиди, грек родом, а хирург — Фузадье, француз эмигрант. Наконец, принесли из дворца ширмы и канапе, на которое ее поместили; лекарствами и уходом ее слегка привели в чувство; но, открыв глаза, она никого не узнала и спросила совсем почти невнятно, где она. Все это длилось более двух часов, после чего решили снести Её Императорское Величество на канапе во дворец. Можно себе вообразить, каково было уныние всех тех, кто состоял при Дворе, Гласность события еще увеличила его печаль: до сих пор держали болезнь Императрицы в большом секрете, а с этой минуты случай этот стал публичным»[7].
Екатерина оставляет воспоминания о предметах интерьера дворцов Царского Села. «Зеркальная комната» Большого дворца стала любимым рабочим кабинетом Екатерины II. Ей очень понравилась отделка покоев, крытая красным штофом. Она не могла дождаться времени, когда Камерон закончит ее и переезжает туда жить, когда из одиннадцати комнат были готовы только две. «Я сознаюсь, что живу здесь уже 9 недель и не перестаю любоваться отделкой» — писала Екатерина[8]. Свой маленький голубой кабинет она сравнивала с табакеркой и была также в восторге от него.
Зеркальная площадка устроена Камероном одновременно с переделкой комнат этой части дворца для собственных покоев Императрицы и составляет часть его грандиозного плана постройки сада на сводах с пологим спуском в парк, с Колоннадой, Холодной баней и Агатовыми комнатами. План этот приводился в исполнение с 1779 по 1792 г. В последние годы царствования Екатерины, Камерон начал еще и постройку церкви около Агатовых комнат, но не успел закончить при жизни Императрицы и впоследствии она была разобрана[9].
На зеркальной площадке, у продольной её стены, во времена Екатерины ставился зеленый сафьяновый диван и перед ним стол. Здесь по утрам Императрица любила заниматься делами. Весь висячий садик около площадки, равно как сад в углу, составляемом нижним этажом колоннады и холодной баней, был полон благоухающих цветов. В тихие теплые вечера Императрица любила после прогулки отдыхать на «террасе», как тогда назывался садик между зеркальной площадкой и агатовыми комнатами. Графиня Головина в своих записках упоминает о том необыкновенном впечатлении, которое производил двор Императрицы в этой сказочной обстановке в те времена, когда в Западной Европе наступило грозное время французской революции[10].
В записках Екатерины II встречаются также описания подробностей строительства некоторых зданий Царского Села, в частности Екатерининского дворца в 1748 году: «Здешний дворец тогда, строился, но эта была работа Пенелопы: завтра ломали то, что сделали сегодня. Дом этот был шесть раз разрушен до основания и вновь выстроен прежде, чем доведен был до состояния, в каком находится теперь; целы счета на миллион шестьсот тысяч рублей, которых он стоил, но, кроме того, Императрица тратила на него много денег из своего кармана и счетов на них нет»[11].
Сохранился рассказ о том, что, когда Императрица Елизавета приехала со всем двором своим и иностранными министрами осмотреть оконченный дворец, то всякий, пораженный его великолепием, спешил выразить Государыне свой восторг; один французский посол не говорил ни слова; Императрица, заметив его молчание, пожелала знать причину его равнодушия и получила в ответ, что он не видит здесь самой главной вещи: «футляра на сию драгоценность»[12].
Об убранстве церкви Большого дворца императрица тоже оставляет воспоминания. Сначала Квасов, потом Растрелли составили чертеж церкви, указав размеры всех икон и нарисовав иконостас и резной золоченый балдахин над престолом. Живописцы: Грот, Вебер, Папафил и Фанцель, столяр Сухой, резчик Дункер, позолотчик Лепренц работали над отделкой церкви под непосредственным наблюдением архитектора Чевакинского. Плафон церкви писал Валерьяни, так как Грот умер, не закончив работ. В 1750 году Императрица Елизавета добавила к числу живописцев, трудившихся над украшением церкви, Каравака, Тарси и Вишнякова. В 1753 году, заменившему Квасова, Чевакинскому было приказано назначить писать иконы тем живописцам, «которые умеют лучше— на передней стен иконостаса, а которые похуже — тем вверху по стенам»[13].
Приближенные и слуги императорской семьи пишут мемуары, в которых Царское Село обретает свои черты в первую очередь из-за присутствия в нем царственных особ. Царское Село — это прежде всего резиденция российских монархов. «Однажды в Царское Село явилась польская депутация; насмешливый и неприязненный вид этих господ очень забавлял придворных. Императрица появилась из дверей кабинета; величественный и благосклонный видь её вызвал поклон депутатов. Она сделала два шага, ей представили этих господ, каждый стал на одно колено, чтобы поцеловать её руку. Покорность рисовалась на их лицах в эту минуту; Императрица заговорила с ними, их лица сияли; через четверть часа она удалилась, тихо кивая, что невольно заставляло головы преклоняться. Поляки совершенно растерялись; уходя, они бегали и кричали: «нет, это не женщина: это сирена, это волшебница, ей нельзя противиться»[14].