Подобное нетрудно заметить во многих публицистических произведениях Т. Манна, который, как верно подметил Н. Вильмонт, в речах и эссе приводит высказывания русских писателей с той самой целью, чтобы отождествить все это с собою и непосредственно со своим творчеством. Т. Манн «подчеркивает в творчестве и в высказываниях других крупных и крупнейших писателей преимущественно то, что сродни ему и его искусству, благодаря чему их литературные портреты, в известном смысле, становятся автопортретами» [6.C.159]. При этом в «автопортретировании» без труда можно увидеть стремление художника установить «здоровую традицию» немецкой и русской культуры. Поэтому нельзя не обратить внимания на толстовский ёмкий, размеренный стиль, чеховскую поэтическую и одновременно прозаическую природу слова, достоевское пресловутое описание человеческой страдальческой души и мережковское мистическое видение мира в его художественных и публицистических текстах.
2.2. Т. Манн о Толстом
2.2.1 «Гете и Толстой»
Совершенно особое место в ряду критико-теоретических работ Манна, написанных в 20-е годы, занимает исследование «Гете и Толстой». Оно насыщено весьма разнообразным содержанием. В плане общефилософском «Гете и Толстой» знаменует разрыв с шопенгауэровски-декадентским воззрением на искусство, литературу и духовную культуру вообще. ХХ век для Манна – эпоха упадка, современное искусство развивается под знаком «болезни и смерти». Гете и Толстой, как и Шиллер и Достоевский, по Манну, напротив, утверждают жизнь. По Шиллеру, «сентиментальный» поэт отобщен от природы; но он тоскует по ней, по былой непосредственности человека, и в силу этой высокой тоски приближается к типу «наивного» поэта.
Томас Манн не отрицает этого деления, но на примере двух «безусловно наивных литературных великанов», Гете и Толстого (которым противопоставляются «великаны духа» Шиллер и Достоевский), показывает, как оба они, Толстой и Гете, автор «Воскресения» и автор «Фауста» из «верности жизни» поднимаются в «область духа», размышлений о жизненном «идеале». Отсюда — вывод, что искусство зависит не только от прирожденной «непосредственности» дарования или от прирожденной же «склонности к рефлексии», а от сложности исторической жизни, ее требования: уразуметь открывшиеся перед нею исторические пути. В этом — смысл манновского. плодотворного пересмотра шиллеровского трактата, его «типологии» писателей и творческих методов. Иными словами: любые творческие силы должны служить высокой цели гуманизма, поискам истинной человечности — жизни, достойной Человека.
В этом пафос и в этом содержание многочисленных статей Томаса Манна о великих писателях прошлого — Гете, Толстом, Шиллере. Всем этим работам о «великих» присуща замечательная сила психологического и художественного постижения, вполне обнаружившаяся уже в исследовании «Гете и Толстой».
В этом исследовании Томас Манн широко пользуется книгой Максима Горького о великом русском писателе, которую считает лучшей из когда-либо написанных о Льве Толстом. Она его поразила удивительной глубиной и свободой постижения и была для него весьма плодотворна. Ранее знакомившийся с русской литературой, которую почитал «святой», как и его Тонио Крегер, главным образом по работам русского писателя Мережковского и Льва Шестова, он теперь услышал другой голос. Впрочем, Мережковский был для немецкого писателя скорее поставщиком фактических сведений и конкретных оценок русской литературы; его концепциями он никогда не увлекался, проходил мимо них. Многое из написанного Т. Манном о Толстом принадлежит к лучшему, что было написано за рубежом о русской литературе.
В Толстом, как и в других русских писателях, Т.. Манна привлекает особая моральная сила. Он отмечает, например, что Толстой угадывал наступление «эпохи, когда искусство одного только воспевания жизни кажется недостаточно правдивым и когда ведущей, определяющей, просветляющей силой становится дух, связавший себя общественными интересами, отдающий себя на служение обществу...» (9,626). В этих словах слышится личное, исповедальное: Т. Манн прославляет Толстого за то, что он «ради вечного стремления к истине, ради потребности открыть ее людям» отдает все свое богатство художника — вопреки собственной природе —на службу идее.
2.2.2 «Анна Каренина»
Эти мысли Т. Манн подробно развивает в своем предисловии к американскому изданию «Анны Карениной» (1939 г.), написанном уже в годы эмиграции, через десятилетие после цитированной выше статьи; оно сохраняет в основных чертах тот портрет Толстого, какой сложился в предыдущих работах Т. Манна. Многое почти дословно повторяется.
«Вряд ли найдется более подходящее место, чтобы написать то, что я задумал: размышления о великой книге, название которой я поставил в начале этих строк. И ход моих мыслей, и сама окружающая обстановка, — все воскрешает передо мной старую, я сказал бы, с детства привычную ассоциацию представлений, — духовное родство двух начал, близость восприятия двух стихий, одна из которых есть образ и подобие другой: моря и эпоса.»
Для Т. Манна великая сила эпических произведений Толстого «сродни морю, как море сродни ей!». Манн имеет здесь в виду гомеровскую стихию, древнее, как мир, искусство повествования, тесно слитое с природой, во всем его наивном величии, во всей его телесности и предметности, непреходящее здоровое начало, непреходящий реализм. В этом, говорит Т. Манн сила Толстого, сила, которой не обладал в такой мере ни один эпический художник нового времени, сила, которая отличает его гений, — если не по масштабу, то во всяком случае по самой сути, — от болезненного величия Достоевского с его надрывом, с его гротескно-апокалиптическими картинами. Т. Манн восхищается чисто эпической мощью его творений, которая не знает себе равных, и, общаясь с ними, всякий художник, подчеркивает Манн — если он только чуток и восприимчив (а иначе он не художник) — всегда будет черпать в них — даже там, где Толстой вовсе не стремился быть поэтом, где он отрицал и отвергал искусство, прибегая к нему лишь по привычке, как к средству моральной проповеди — все новые и новые силы, свежесть, чистую радость созидания и бодрость духа.
Немецкий романист не устает подчеркивать, что он считает титанической художественную силу Толстого и готов вслед за русским гением повторить его слова о том, что все, им самим написанное, «это как Илиада» (10, 251). По-прежнему восхищает Т. Манна, писателя с ярко выраженной склонностью к рефлексии, «редкое свойство» произведений Толстого: они непосредственны, как природа» (10, 251).
Т.Манн в статье приводит высказывание Тургенева: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели». Это, по мнению Т. Манна, остроумное замечание, наглядно, хотя и в мрачно-фантастической форме отражающее необыкновенное внутреннее единство и целостность русской литературы, тесную сплоченность ее рядов, непрерывность ее традиций. Ведь, в сущности, говорит Т. Манн «все ее великие мастера и корифеи пришли в мир почти одновременно, как бы ведя друг друга за руку; их жизненные пути совпадают на протяжении многих лет».
В своей статье Т. Манн упоминает, что уже не раз доводилось Толстому начинать и победоносно завершать начатое. Толстой был прославленным творцом «Войны и мира», «этой величественной панорамы, этого русского национального эпоса в форме современного романа». А теперь он вынашивает замысел произведения, которому суждено будет достигнуть еще большего совершенства формы и затмить по мастерству исполнения даже «этот монумент, воздвигнутый молодым богатырем в расцвете сил, когда ему было всего лишь тридцать пять лет»; Т. Манн без колебаний называет «Анну Каренину» «величайшим социальным романом во всей мировой литературе, но этот роман из жизни светского общества направлен против него» (16,264).
Т. Манн вслед за Мережковским, на которого он в этой статье неоднократно ссылается, упрощает эволюцию взглядов Толстого, сводя ее к некоей прямой линии: по Т. Манну, Толстой шел от «эстетического, чисто художественного, объективно-изображательского, антиморального принципа» к «обремененному ответственностью самосознанию художника-критика, художника-моралиста» (10,254—255). Этот путь привел Толстого, к трагическим конфликтам невиданной силы и к отрицанию искусства и своего собственного творчества во имя морали. Деликатно излагая взгляды позднего Толстого, поставившего «миссис Бичер-Стоу, автора „Хижины дяди Тома", намного выше Шекспира», Манн пытается разобраться в них, исходя не столько из социальной обусловленности трагедии Толстого, сколько из его психологических "особенностей: «Толстой ненавидел в Шекспире самого себя, ибо и сам он был наделен от природы такой же богатырской жизненной силой, первоначально столь же земной..» (10,257)
Рассуждая о Толстом «как художнике и сыне своего времени, то есть девятнадцатого века», Т. Манн называет русского писателя натуралистом, и в этом отношении, в смысле своей «принадлежности к определенному направлению»,Толстой для Манна действительно представлял новое в литературе. Однако, подчеркивает Манн, как мыслитель он перешагнул или, во всяком случае, стремился — в муках и в борьбе — перешагнуть через это новое и найти для себя нечто другое, что лежало уже по ту сторону его века, века натурализма.