Огромное значение в произведениях Манна имеет идея «середины» — идея творческого посредничества человека как центра мироздания между сферой «духа» и сферой органического, инстинктивного, иррационального. Если приглядеться особенно внимательно, можно заметить, что в жизнеописании композитора использованы мотивы биографии Ницше. «Сошлюсь на то, что в трагедию Леверкюна вплетена трагедия Ницше, чьё имя сознательно ни разу не упомянуто в романе, ибо он-то и заменён моим вдохновенно-больным музыкантом, а следовательно, не должен вообще существовать в природе» [24. С. 220]. Особенно заметна близость к Ницше героя в его творчестве. Музыка Леверкюна пронизана теми же идеями: пессимизм неверия в человека, ужас перед неизбежным крушением старого общества, страдания личности, окруженной злыми духами земли и ада. Манн все время противопоставляет в романе музыку Леверкюна и Бетховена: величественная гармония одного и немыслимая дисгармоничность другого, жизнеутверждающий пафос и откровенное отчаяние. Писатель задавал себе вопрос: «Роман о музыке? Да. Но он был задуман как роман о культуре и о целой эпохе» [23. С. 227].
В статье «История «Доктора Фаустуса» было сказано следующее: «Всякие действия обращаются на того, кто заранее расположен их претерпеть» [23.С.224]. Это слова Аристотеля, приведенные чёртом в беседе с композитором-модернистом Леверкюном. Эти строки имеют особое значение: каждый человек способен вытерпеть определённое количество боли, жизненный груз не может превышать допустимой нормы. В «Истории «Доктора Фаустуса» Томас Манн окончательно развенчивает эстетство и модернизм, говорит о моральной ответственности художника перед народом, о смысле и назначении искусства. Он строит свой роман на фаустовской теме, отражающей историю Германии: эпоха возвышения связана с "Народной книгой о докторе Фаусте", наивысший подъем - с "Фаустом" Гёте, Леверкюн-Фауст должен показать разложение и гибель буржуазии. Из данной статьи можно узнать не только об особенностях романа «Доктор Фаустус», но и о жизни самого Томаса Манна.
1.1.7 «Заметки о романе «Избранник»
В 1951 году в печати появляется статья Томаса Манна «Заметки о романе «Избранник». Здесь писатель детально описывает историю создания своего произведения. Впервые он заинтересовался данной темой, когда подыскивал материал для Адриана Леверкюна и прочитал повесть «О дивном примере милосердия господнего и о рождении святейшего папы Григория». И Томасу Манну она понравилась: «Повесть решительно понравилась мне, она открывала, на мой взгляд, такие просторы перед фантазией рассказчика, развёртывающей бесхитростную историю в эпическое полотно, что я сразу же решил отобрать её со временем у героя моего романа, чтобы заняться ею самому» [23.С. 365].
И Томас Манн исполнил свой замысел – появляется роман «Избранник», где речь идёт о грехе, искуплении и Божьем прощении. Томас Манн затрагивает здесь тему инцеста и Божьей милости. Изобилие словесной игры и других стилистических средств помогает читателю понять, что этот роман от начала и до конца – пародия на старину, но при этом сохраняется самая важная религиозная сердцевина. Вот что он говорит: «Мой стилизующий и играющий в стилизацию роман, эта последняя форма, в которую вылилась легенда о Григории, чист в своих помыслах и бережно сохраняет её религиозную сердцевину, её христианскую мораль, идею Греха и Милосердия» [23. С.370].
По мнению Томаса Манна, его основная творческая задача заключалась в том, «чтобы конкретизировать, уточнять, делать осязаемым нечто далёкое, скрытое под туманной оболочкой мифа» [5. С. 268].
Томас Манн многое изменил, подкорректировал. Например, место действия он перенёс из «Аквитании» в вымышленное герцогство Фландрия-Артуа. Он также создал особое время для своего произведения - «некое наднациональное, но, несомненно, западноевропейское средневековье с довольно неопределёнными хронологическими рамками и с особой языковой атмосферой» [23.С. 266]. Но все эти изменения не влияют на основную тему произведения – осознание своей вины и раскаяние. Грех можно и нужно искупать любой ценой, и тогда «милосердие поднимает грешника из бездны унижения, чтобы вернуть ему звание человека». Таким образом, статья «Заметки о романе «Избранник» помогает читателям глубоко проникнуть в суть самого произведения, указывает на наиболее важные моменты повествования.
1.2 Т.Манн о писателях
1.2.1 Т. Манн о Лессинге
Еще в своей знаменитой «Речи о Лессинге» Т. Манн заявил: «Искусство, чьим орудием является язык, всегда будет Критическим творчеством, так как язык сам есть критика действительности: он называет, указывает, обозначает и судит, одновременно делая ее [действительность] живой». Именно это и делает Т. Манн в статьях о своих предшественниках или современниках. Несомненно, что в зависимости от переживаемого им самим момента Т. Манн подчеркивает в их облике и творчестве
те черты, которые волнуют его самого. Например, в статье «Памяти Лессинга» Т. Манн в первую очередь обратился к тем качествам Лессинга, которые могли иметь особо важное значение в самом конце 20-х годов (статья, как и речь, датируется 1929 годом).
В это время Т. Манн начинает разговор о Лессинге полемикой с воображаемым противником, выступающим против рационализма и просветительства. Ведь «мы», пародирует Т. Манн своего антагониста, не просто питаем недоверие к разуму, но испытываем, «презирая разум, усладу, чуть ли не величайшее внутреннее удовлетворение» (10, 7). А Лессинг «любил свет, и потому его по праву называют просветителем» (10, 13). Нетрудно увидеть в этой защите разума, рационализма и логики реакцию на выступления Клагеса, Баймлера и, других неоницшеанцев, пошедших дальше своего учителя в отрицании «рацио» и в прославлении инстинкта.
Им и адресована декларация Манна: «Я знаю лишь одно-единственное назначение поэта: чувство, воплотившееся в слово, страсть, ставшая словом...» (10,10). Т. Манн специально заостряет внимание на будто бы содержащемся в сочетании «поэт-рационалист» противоречии и потому делает упор на страстности, Лессинга, великого просветителя, который в Германии первым «олицетворяет собой европейский тип великого писателя, становящегося ваятелем и воспитателем своей нации» (10,12).
До сих пор идут споры, спровоцированные первыми биографами Манна и им самим («Рассуждения аполитичного»), относительно того, является ли он только «писателем», «литератором» или поэтом, художником. Отголоски этих споров слышны и в анализируемой статье о Лессинге: «...как нелеп этот спор, вечный спор о том, поэт ли Лессинг! Что за удивительный немецкий спор, немыслимый ни в одной другой стране! Разве человеку, носящему имя „Лессинг", непременно нужно быть поэтом?» (10,9). Совершенно справедливо в книге Т. Сильман и В. Адмони «Томас Манн» применительно к этой речи и другим работам Т. Манна конца 20-х годов говорится, что они насыщены «непосредственными откликами на современную действительность, характеризуются определенным, четким отношением к этой действительности, прямым стремлением воздействовать на нее».
1.2.2 Т. Манн о Т. Шторме
В 1930 году Т. Манн написал большую статью о Теодоре
Шторме, одном из самых нежно любимых своих писателей.
В письме к Карлу Фесслеру (от 4 мая 1935 г.) Т. Манн назвал
Шторма своей «юношеской любовью», он часто и в поздние годы
цитировал его стихи, любовно представлял себе дружеские от
ношения между ним и И. Тургеневым, «не зная, кому отдать
предпочтение» (10,14).
Понимая, что Шторм в силу камерности своего дарования не мог бы написать «такой шедевр европейской литературы, как социальный роман «Отцы и дети» (10, 16), Т; Манн настаивает на особой форме мужественности, присущей этому тихому поэту. Правда, позднее Т. Манн скажет, что с годами Шторм становился для него «слишком северно-немецким». Вероятно поэтому в письмах самых последних лет мы не найдем ни одной цитаты из Шторма, ни одного упоминания его имени. Но эссе о Шторме автор долго причислял к своим «лучшим работам», почему и включил его в сборник 1947 года. За пять лет до этого, в 1942 году, он назвал статью о Шторме в числе тех своих работ, которые еще не потеряли своей «презентабельности».
1.2.3 Т. Манн о Гете
Немецкая литература, почитать и знать которую Т. Манн начал не сразу, в зрелые его годы приносила ему не только импульсы к новому творчеству и опыт предшественников, но и сообщила известную .конкретность его не очень определенным мечтам о новом гуманизме. Правда, одновременно национально-бюргерская традиция ставила его мечтаниям пределы. С умилением и восторгом рассказав в ранней статье «Щамиссо» (1911 г.) о прекрасной лирике француза Шамиссо, ставшего немецким поэтом, Т. Манн заканчивал разговор о нем необычайно по-бюргерски: «Эта история не нова. Вертер застрелился, а Гёте остался в живых. Лишенный тени, смешной и гордый, топает в своих сапогах по горам и долам Шлемиль, естествоиспытатель, живущий „только во имя своего я". А Шамиссо, создав из своих страданий книгу, спешит положить предел шаткому, марионеточному существованию, кончает с кочевой жизнью, становится отцом семейства, степенным ученым, мастером, пользующимся всеобщим признанием. Только неисправимая богема считает такую жизнь скучной. Но нельзя же все время оставаться интересным. Человек либо погибает от своей интересной необыкновенности, либо становится мастером» (9, 477)