Пьем за того, кто превозмог и смог,
Нас в юбилей привел, как полководец.
За “пахана”, мы с ним тянули срок,
Наш первый убедительный червонец.
Еще мы пьем за спевку, смычку, спайку
С друзьями с давних пор, с Таганских нар,
За то, что на банкетах мы делили с вами пайку,
Не получив за пьесу гонорар.
“Блатное” истолкование жизни и истории театра, находящегося под постоянным и самым беззастенчивым давлением чиновников от искусства (да и не только от искусства) – такая трактовка, увы, имела свои основания. Поэт иронически говорил о серьезнейших проблемах художественной жизни 60-70-х гг., об отсутствии свободы творчества, о трусливо-агрессивном отношении официальных кругов к этому лучшему тогда в стране театральному коллективу как к чему-то не совсем законному, альтернативному и вредному, едва ли не преступному:
Гадали разное, года в гаданьях,
Но доиграются – и грянет гром!
К тому ж кирпичики на новом здании
Напоминают всем казенный дом.
Стилистика и ритмика блатной “Таганки” всплывают в этом стихотворении (“Я из породы битых, но живучих”, 1977) совершенно органично. Нечто аналогичное присутствует и в стихотворении к пятнадцатилетию театра, отмечавшемуся в 1979 году:
Мы выжили пятнадцать лет,
Вы думали – слабо, да?
А так как срока больше нет –
Свобода, брат, свобода!
Но, собственно, такое понимание своей творческой деятельности, художественной, гражданской и человеческой позиции проявляется едва ли не во всех произведениях Высоцкого и выходит далеко за пределы театральных капустников.
10. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
Можно сказать, что во второй половине 70-х гг. в поэзии Высоцкого происходит как бы возврат к прежним темам и сюжетам, что вовсе не означает снижения уровня его творчества. Тогда появляется “Письмо в редакцию телевизионной передачи "Очевидное – невероятное" из сумасшедшего дома - с Канатчиковой дачи” (1978) и “Трилогия о врачах” (1976), продолжающие постоянную у Высоцкого тему “тюрьмы-больницы”; в 1979 г. создается “Лекция о международном положении, прочитанная человеком, посаженным на 15 суток за мелкое хулиганство, своим сокамерникам”. Трагикомический пафос этой “Лекции” заключается в том, что происходит-то она, рассуждающая о судьбах мира и о сложных внешнеполитических вопросах, – в заведении, подчиненном МВД, где зэк, сидя на нарах, думает о папском престоле... Кстати, и в этом произведении существует перекличка с блатным фольклором: “Сижу на нарах, как король на именинах...” В конечном же итоге эта песня о том, что мировой политический процесс может измениться, если “дадут волю” русскому мужику и его инонациональным “соседям по камере”. “Тюремно-лагерная” тема присутствует и в ряде иных произведений этого периода, – достаточно назвать “Был побег на рывок”, “В младенчестве нас матери пугали”, “Про речку Вачу”, “Вот я вошел и дверь прикрыл...” Да по-другому и быть не могло, если в последний год жизни поэт по-прежнему осознавал себя лишенным свободы:
Я все отдам – берите без доплаты
Трехкомнатную камеру мою...
Такая настойчивая и на протяжении десятилетий устойчивая оценка жизни человека в нашем обществе как жизни в заключении, естественно, вызывала, да и до сих пор у многих вызывает раздражение и агрессивное неприятие. Ненависть раба обращена зачастую не на поработителя, а на просветителя, объясняющего рабу, что он раб, даже если этот просветитель и себя считает таким же. Эта реакция отторжения Высоцкого при его жизни (да и после) свободно попадала на страницы периодической печати и находила официальное одобрение. “Высоцкий поет от имени... людей порочных и неполноценных. Это распоясавшиеся хулиганы...” – паниковали в 1968 г. в “Советской России” (9 июня) некие Г.Мушта и А.Бондарюк. Слава богу, это можно считать исключительно их личным мнением, ибо общество, официально признающее какую-то социальную группу “неполноценными” людьми, – это, по сути своей, фашистское общество. “Сначала это просто сочувствие преступникам, – размышляли авторы, – на том основании, что они тоже люди. Сначала – вроде бы шутя о милиции...” – заманивали они читателя, чтобы, наконец, обрушить на него самое страшное: “А потом возникает недовольство законом, правосудием”. Действительно, страшно. Но сейчас-то можно и продолжить страшную мысль: что же будет, если признать, что все-все – “тоже люди”, если правосудие поверить идеей прав человека (ненавистная “вражеская” идея 60-70-х годов!), если реализовать многие другие “если”? Чита-тель уж понял, конечно, – то, что именовали “перестройкой”.
Прав В.И.Толстых, назвав Высоцкого “предтечей перестройки”. Важно, однако, понять, что любому намерению изменить жизнь предшествует осознание потребности, порождающей это намерение. Высоцкий был дан народу как орган, остро ощутивший насущную внутреннюю потребность в свободе – гораздо острее и глубже, чем те, кто всегда и всюду стремится предстать “инициаторами перестройки”. Поэтому тюремная и лагерная символика в его поэзии, отпочковавшись от блатной песни, органично входит в самые разные темы, сюжеты и ситуации из нашей жизни, внося в их поэтическую разработку острый оценочный момент. Естественным образом, то же происходило и с размышлениями поэта о своей жизни. И как всякая образность, приходящая в поэзию из фольклора, поэтика блатной песни оказывалась в его лирике чрезвычайно продуктивна и тогда, когда сталкивалась с конкретными бытовыми реалиями (“трёхкомнатная камера”), и тогда, когда мысль поэта устремлялась к последнему пределу и смыслу собственной жизни, становясь тем самым “грузом тяжких дум”, который “наверх тянул”. В этом одиноком противостоянии, предстоянни судьбе, требующем от поэта мобилизации самых глубоких ресурсов духа, блатная образность, встречаясь с другими народно-поэтическими и мифологическими структурами, накладывает свой отпечаток на философскую картину мира.
Так, в стихотворении “Райские яблоки”, конечно, программном и со всей определенностью итожащем дорогие поэту мысли о преодолении и возвращении, о смысле смерти и ценностях жизни, – рай представлен как “зона”. Сравнивая первоначальную редакцию этого стихотворения (опубликована в воронежском сборнике В.С.Высоцкого “Не вышел из боя”) с окончательной (см.: Высоцкий В.С. Поэзия и проза), легко заметить, что путь к этому образу лежал через использование колоритных деталей-признаков, от которых поэт затем отказался, добиваясь общефилософского звучания произведения. В поздней редакции нет песьих следов, звона рельса, нет “теней в зеленом”, нет ангела, окающего с вышки... Но благодаря этому рай-лагерь, освободившись от внешних примет сходства с реальным концлагерем, предстал как его очищенная и сублимированная, можно сказать, надмирная идея.
Прискакали – гляжу – пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.
<…>
Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел.
Мир оказывается замкнут в принципе. Убиенные в жизни являются в “печальный край” и видят там знакомые картины, и все заканчивается (продолжается!) новой смертью, возвращающей к жизни. Но Христос оказывается не хозяином рая, а по-прежнему распятым, и с новопреставленными праведниками обходятся как с советскими зэками, прибывающими по этапу, – “всё вернулось на круг”.
Библейский пласт образности в “Райских яблоках” подчинен фольклорно-блатному и преобразован им. Но, вместе с тем, в стихотворении присутствует и мощный фольклорно-сказочный пласт. Характерно, что они оба объединены понятием “гиблого места”, которое само по себе является понятием и термином фольклористики:
И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых...
Самый сюжет стихотворения связан с мифологическим мотивом похищения райских яблок, запретного плода (символ любви и вечной жизни) – ради чего и совершается путешествие в иной мир. А рядом с этим – столь характерные для Высоцкого кони, один из важнейших образов его поэзии, играющие заметную роль и в древнейших мифопоэтических и сказочных сюжетах. Показательно, что в последних строках произведения появляется автоцитация из “Я из дела ушел” и “Коней привередливых”:
...Но и я закусил удила,
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью...
Герой “Райских яблок” проделывает обратный путь того, кто стремился “в гости к Богу”.
11. СВОБОДА
Какая же свобода возможна в этом замкнутом мире? Она состоит во всепреодолевающем – любые преграды и даже смерть – стремлении героя к тому, что им осознавалось как то самое сократовское “благо”, – принадлежность к дружеской человеческой общности и воплощение этой принадлежности в поступке ради ближних. Поэтому и фольклорная символика “яблок” получает мощную этическую обеспеченность:
Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!
Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, –
Ну, а я уж для них наберу бледно-розовых яблок...
Тотальная несвобода мира и общества не может лишить человека его принципиальной свободы. И здесь нам самое время вспомнить, что слово “свобода” происходит от общего древнего корня со словом “свой”. “...Термин свобода – собирательное наименование соплеменников; он обозначает людей своего рода, включая и друзей, и сябров, и свояков – совместно живущую группу родственников, т.е. всех своих”[16]. Иными словами, свободный человек сам себе – свой, т.е. полностью принадлежит себе, но в этой “свойскости” проявляет общность со всеми своими.
Именно такое понимание свободы выражается в творчестве Высоцкого от первых опытов “блатных” песен и до философской лирики последних лет. Ради этой свободы, реализуя ее, “донимал” поэт современников “блатными аккордами”.